Воспитание феи
Шрифт:
В подарочном конверте лежат два билета туда и обратно на рейс «Париж — Венеция» без указания даты. Опять эти обходные маневры, чтобы заполучить Рауля, который не желает ездить к ней в Намюр, потому что там скучно. Я пытаюсь изобразить подобие улыбки, размышляя, не сказать ли теще, что на сей раз, если уж она хочет принять у себя кого-то из нас троих, то этим кем-то буду я. Ингрид целует ее, я тоже. Она преуменьшает значимость подарка, мы протестуем. «Не стоит благодарностей, Николя. Видите ли, когда женщине сорок пять, вам снова будет хорошо спать вдвоем».
Она закрывает за собой дверь. Ингрид напряженно проводит рукой по волосам, ее затылок словно окаменел, так случается каждый раз, когда она говорит с матерью. В их семье было две вдовы: мать и дочь. В день нашей свадьбы мадам Тиннеман обронила одну из своих обычных фраз: «Надеюсь, что вас-то она все-таки сохранит».
Я сажусь в вольтеровское кресло. Ингрид опускается на край кровати, положив билеты на колени и уставившись в пол.
— Мило с ее стороны, — говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Все тебя любят, — отвечает она безучастным голосом. — Ты — благословение моей жизни. Ты спас нас, ты приносишь нам счастье, что еще ты хочешь услышать? Мне нет оправдания.
Я молчу, и ее фраза повисает в тишине. Зачем спорить, изощряться, вытягивать из нее слова, подыскивать аргументы? Я попусту бьюсь над этим, безуспешно пытался найти компромисс в дружеской нежности и ничего больше не жду, только хочу сдержать боль и вести себя достойно.
Ингрид подходит к туалетному столику, садится перед зеркалом, чтобы снять контактные линзы.
— Если бы только я больше не любила тебя, — вздыхает она.
— Делаю, что могу, — отвечаю я, вставая.
И направляюсь к двери. Она не удерживает меня. Я говорю, что на завтра у меня назначена встреча в Руане. Она принимает это к сведению. Я выхожу из комнаты, произнося спокойно и внятно, на случай, если кто-нибудь услышит:
— Пойду поработаю. До скорого.
Дверь закрывается под ее «да», которое завтра уже утратит всякий смысл.
На лужайке, прислонившись к вольеру, глядя на звезды, антверпенец курит травку. На своем ломаном французском он рассказывает мне, что власти Шри-Ланки дали им зеленый свет для изучения цейлонской славки. Я поздравляю его и уже знаю, что это за исследования. Я вспоминаю, как без четверти семь Ингрид бросилась ему на шею. Он протягивает мне косяк. Я отрицательно качаю головой. Провожая меня взглядом до моего кабинета, он желает мне доброй ночи.
Я снова и снова ворочаюсь на своем канапе с боку на бок. Встаю, чтобы выпить снотворное, выбрасываю его. Два часа ночи. Все окна напротив темны. Я пересекаю лужайку. Она одна в нашей комнате, и я почти разочарован. Так легко переложить ответственность на кого-то другого, но это касается только нас двоих.
Не поворачиваясь ко мне, озаренная лунным светом, она спрашивает, что я здесь забыл.
— В моей жизни появилась другая женщина.
Она молчит. Не оборачивается. Вытягивает руку за спиной, открыв мне ладонь. Рассказать ей о Сезар? О пока еще невинной истории, которую, если захочу, я могу обратить в реальность. Нет. Это было бы похоже на шантаж, ответный удар. Я не хочу угрожать ей, я хочу ее удивить. Вернуть ее, доказать, что она знает меня совсем не так хорошо, как ей кажется, что я тоже могу быть таинственным, непонятным, неизвестным. И заодно проверить, нет ли у нее на мой счет каких-либо подозрений, которые создали между нами стену.
Присев на край кровати, взяв ее за руки, глядя на ее волосы, я решаюсь нарушить тишину, недосказанность, остановить поток слов, произносимых где-то внутри; все это ложное понимание, разрушившее нашу гармонию.
— Я не обманывал тебя, Ингрид: я знал ее до тебя. Но никогда не хотел забыть ее, стереть из памяти ради нас... Чтобы потом упрекать в этом тебя. Понимаешь?
Она не отвечает. Ветер стучится в ставни.
— Я никогда не решался рассказать о ней, произнести ее имя... Так вот: у меня был семинар, учебная командировка. Салон игрушек... Я думал, что можно быть верным двум женщинам одновременно, продолжать обе истории, ничего не разрушая, не ломая... Думал, что ты ни о чем не подозреваешь, поскольку не задаешь вопросов. И ты заставляла меня молчать, лгать, считать, что вы защищены друг от друга, хотя на самом деле сделал вас обеих несчастными — с каких пор? С каких пор ты знаешь об этом? С тех пор, как ты выключаешь свет, собираясь заняться любовью? С тех пор, как я начал храпеть?
Она вздыхает, пожимает мне пальцы. И всё. Я не жду ответа, я хочу, чтобы она задала вопрос, но она молчит. Не прерывает. Позволяет говорить дальше.
— Мы познакомились в Савойе, на могиле моего отца. Это она сообщила мне о случившемся; на похоронах, кроме нас, не было никого. Она была его последней подругой. Я был моложе ее на два года. Он несколько раз говорил ей обо мне, всегда разное: я был его укором, его гордостью, камнем на шее... Выбор был за мной. Мы одинаково оплакивали его: мы любили его недостатки, его таинственность, его манеру торопить жизнь, его великодушие эгоиста, его безразличие, которое, наверное, было проявлением уважения, отказом привязывать к себе других с помощью их чувств.
Мои слова наполняют комнату; я говорю, обращаясь к мебели, которую мы выбирали вместе, к красному платью, висящему на стуле, к зеркалу, в котором больше не увижу ее игривого отражения, к неподвижному затылку на подушке...
— Мы вышли с кладбища, помянули его и занялись любовью. В память о нем, ради нее я бросил лицей. Она забеременела почти сразу. Мне было восемнадцать, никакой определенности на будущее, то же и у нее. Мы говорили друг другу: посмотрим. Она потеряла ребенка на шестом месяце, попав в аварию. Прошли годы, прежде чем она оправилась. И этот неродившийся ребенок... Он всегда здесь, с нами. Как мой отец.
— Почему ты никогда о ней не рассказывал?
Слова утопают в наволочке. Она не пошевелилась, не обернулась; ее дыхание едва колышет желтый пододеяльник.
— Я люблю ее не вопреки тебе. Для меня это — чудесное воспоминание. И рана, которая так и не затянулась. Как и я, она несколько раз начинала новую жизнь; мы встречались в перерывах. Сравнивали наши ошибки, неудачи... Она сразу же почувствовала, что я в тебя безумно влюблен. Мне так хотелось, чтобы в тот момент и она встретила человека, который сделал бы ее счастливой...
— Она знает обо мне, допускает, что я рядом с тобой, ненавидит меня?
— Она любит меня таким, какой я есть, то есть вместе с тобой. Никакой двусмысленности.
В подушку канул звук — может быть, эхо улыбки. Не знаю, что в ее голосе: насмешка или жалость, нежность или разочарование...
— Ты думаешь, я оставляю тебя из-за нее, Николя? Ты это пытаешься мне сказать?
— Я пытаюсь сказать, что ты можешь любить другого, не оставляя меня.
Она резко оборачивается. На глазах нет слез. Ни враждебности, ни утешения; лишь сдерживаемая ярость.