Воспитание под Верденом
Шрифт:
Глава седьмая ОТЗВУКИ
Уже половина июня. Пригород Эбензее у Нюрнберга залит светом летнего солнца. В этом: месте он примыкает к старым лиственным и хвойным лесам, окаймляющим подножие франкской Юры. Улица Шильфштрассе в Эбензее обрамлена небольшими домами. Из ближайшей гостиницы доносится танцевальная музыка: модный американский мотив, фокстрот или шимми.
Мужчина и женщина, как влюбленная парочка, бредут вдоль белой ограды, отделяющей садики от пешеходной дороги.
Молодой человек одет в голубовато-серый, слегка поношенный костюм довоенного покроя. Из отложного, а ля Шиллер, воротника белой сорочки выпирает шея с кадыком; вся его фигура — худые скулы, слегка оттопыренные уши, не очень коротко остриженные волосы — производит в штатской одежде гораздо более приятное впечатление, чем в военной форме. Небольшие глаза глядят, что-то высматривая, из-за толстых стекол новых, более сильных, очков.
— Номер двадцать 1шесть, — читает он на противоположной ограде. — Мы ищем номер двадцать восемь, стало быть следующий дом. Лена, мне страшно, — я вовсе не уверен, что войду туда.
Леонора, в летнем платье бледно-желтого цвета, едва прикрывающем колени, кладет, словно защищая, свою тонкую руку на его пальцы.
— Вернер, тебя ведь никто не принуждает… Ты пришел сюда добровольно. Смотри, там, напротив, приспущен флаг.
Вернер Бертин заглядывает в сад дома двадцать восемь. В глаза бросается окрашенный в белое столб, с середины которого неподвижно свисает черно-бело-красный флаг. Тот самый флаг, который на протяжении всех четырех лет войны можно было видеть развевающимся во многих странах — в Юскюбе и в Ковно, в Лилле и в Монмеди, и на всех немецких дорогах. Этому флагу суждено скоро исчезнуть. Здесь он приспущен в знак траура, и ветер едва колеблет его складки между вишневыми деревьями и двумя елями, стоящими справа и слева уложенной дерном площадки.
— Наконец нашелся хоть кто-то, отметивший этот день, — говорит Бертин. Теперь он твердо уверен, что это и есть тот дом.
— Ты видишь, что написано на дощечке?
Защитив глаза от солнца ладонью, — широкополая шляпа висит у нее на руке, — Леоноре удается разглядеть с противоположной стороны улицы то, что написано на медной дощечке: «Кройзинг».
На дорожке, ведущей от дома, появляется высокий худой старик с заложенными за спину руками. Он производит впечатление человека, который, погруженный в свои мысли, часто проделывает этот путь. На мгновение он останавливается у забора; на нем черный сюртук, белый воротничок с туго накрахмаленными углами, черный галстук. Затем он поворачивает и, двигаясь той же ровной походкой, исчезает за домом.
Вернер Бертин сжимает руку Леоноры.
— Это он, Эбергард Кройзинг похож на него как две капли воды. Хоть бы прекратилась эта идиотская музыка!
Сегодня — воскресенье двадцать девятого июня 1919 года. Во всех садах-ресторанах, по всей стране, как и каждое воскресенье в послеобеденное время, устраиваются танцы. По календарю это воскресенье — день апостолов Петра и Павла. Сегодня Германия вместе со всем миром празднует состоявшееся накануне подписание мирного договора в Версале. Война закончилась, скоро кончится и блокада. Пройдет еще немного времени — и у Бертина, у Леоноры, у старика Кройзинга округлятся впалые щеки. Это день, когда страшная рана, кровоточившая последние четыре года, объявлена зажившей. Однако Бертину хотелось бы, чтобы Германия серьезнее встретила эту дату: сосредоточеннее, более собранной и более потрясенной. Среди бюргерства еще как-то чувствуется значение этого дня — вот приспущен флаг между темных елей, — но парод танцует как ни в чем не бывало. Никто как будто не замечает, что открылась попа я страница в книге судеб.
Германия танцует. Слава богу. Винтовка заброшена, все устремляются к работе. У людей только одно желание: забыть. С восторгом упиваются они счастьем этого знойного июня.
После многих лет нужды, горя и ужаса каждый имеет право поразвлечься. Молодой писатель Бертин и его жена направляются в Южную Германию — отдохнуть среди любимой природы, ее благословенных красок. Но прежде, чем удалиться в горы, — таково намерение Бертина, — он собирается посетить родителей братьев Кройзинг и открыть им, как умерли их сыновья, как ужасна и бессмысленна была смерть, вырвавшая их из рядов живых; и если родители лишились опоры в старости, то причиной тому не возвышающий обман, не лживые слова о героической жертве, а одна лишь подлость и нелепый случай.
Можно осторожно сообщить им об этом; он — писатель и сумеет найти нужные слова. Но надо рассеять обман, которым живут эти несчастные люди; они должны перейти на сторону тех, кто намерен покончить со лживыми фразами о славе отечества и кто допускает войну лишь в том случае, если ее приходится вести против разбойничьих банд.
И вот флат приспущен, и человек, который выглядит так, как выглядел бы в старости Эбергард Кройзинг, опять появляется на дорожке с окаменелым, иссушенным горем лицом. Он подходит к ограде забора, замечает через улицу влюбленную пару, яростно пожимает плечами, поворачивается, идет к дому. В дверях, на крылечке, от; которого ведет вниз небольшая лестница, появляется старая женщина. В руках у нее носовой платок, она подносит, его к глазам. По-видимому, этот жест стал для нее привычным.
— Альфред, — зовет она глухим голосом, в котором дрожит отзвук давно уже выплаканных слез, — идем пить чай!
Старый чиновник кивает ей, поднимается по лестнице, скрывается вместе с ней в комнате.
Окна, выходящие на ту сторону, откуда доносится музыка, плотно закрыты. Над красной крышей дома сияет летний день Петра и Павла, суля богатый урожай. Черно-бело-красный флаг концом полотнища почти касается щебня, желтым кругом обрамляющего столб.
— Нет, я не сделаю этого, — решительно говорит Бертин. — Идем в лес. Мы пришли сюда не для того, чтобы бередить старые раны. Правительство республики, без сомнения, займется выяснением этого дела, когда будет утверждена конституция. Найдутся и другие, которые ничего не забыли: они будут тормошить всех этих господ, стремящихся все предать забвению.
В глубине души Леонора Бертин не совсем согласна с тем, что Вернер отказывается от своего намерения. Раз что-либо намечено, надо это выполнить, — думает она нерешительно. Но не надо возражать, он теперь так раздражителен. Хорошо бы ему пожить в санатории, но Бертин категорически противится этому. И умной женщине ничего не остается, как сопровождать в лес любимого мужа, это мятущееся сердце, — дорогого, глупого мальчика, который так мужественно держался все это время и до сих пор полон веры в мудрость правительств!
Лес расположен напротив; его чудесная листва образует как бы пограничную линию между небом и землей.
— Этот луг, — говорит Бертин, беря ее под руку, — можно было бы удержать отсюда одним пулеметом против двух рот; им бы никак не перейти через ручей там, внизу. А опушка леса — великолепная позиция для зенитных батарей.
Луг отливает синевой от цветов дикой редьки и журавлинника. У опушки леса солнечные пятна играют на серых стволах.
— Да, — мечтательно говорит Вернер Бертин, опираясь на плечо жены, — совсем так, только гораздо гуще выглядели леса у Вердена, когда мы прибыли туда.