Воспоминания для будущего
Шрифт:
Так или иначе, но теперь, когда страница перевернута, я надеюсь, что Мальро наконец примет меня, хотя бы для окончательного объяснения.
Нет: по-прежнему гробовое молчание.
Что это? Ненависть? Стыд? В конце концов, одно не бывает без другого.
И вот мы словно вошли в туннель, из которого выберемся только в конце августа. Два с половиной месяца топтанья в грязи.
В этом месте траектории моей жизни наши лучезарные конн барахтаются во тьме вверх тормашками.
Нужно обратиться в новую веру. Но я не один. На мне ответственность за группу людей. Будь я один в этой игре в прятки, которую мне навязывает
Быть может, в высших сферах ожидают результата выборов, которые состоятся в июне.
И все же мне трудно поверить, что с Мальро нельзя решить проблему благородно. Дни текли.
18 июня. К великому моему удивлению замечаю, что разрушения не прекращаются, вещи продолжают исчезать. Факт по меньшей мере любопытный.
Программа следующего сезона такова:
17 сентября. Открытие сезона «Искушением святого Антония» в чередовании с «Вишневым садом».
Середина ноября. Премьера «Рабле».
Декабрь. Спектакль Генсбура «Женитьба Фигаро» (я говорил с ним об этом в Лондоне).
Январь. Новая премьера — четвертый вариант «Атласной туфельки» («Под ветром Балеарских островов»).
Я думаю о труппе. Пересматриваю административные планы. С архитекторами мы составляем смету ремонта. Но я все больше и больше чувствую себя не у дел.
Из записной книжки.
«23 июня. Свою будущую книгу «Труды и перепутья»87 я закопчу фразой: «Нашу труппу убили, но она не умерла. Если, преобразовывая театр, мы добьемся, что его признают интернациональным, мы соберем урожай, который сеяли более двадцати лет.
24 июня. Когда в 1959 году Мальро растрогали скитания нашей труппы и он просил нас создать Театр де Франс, голлизм был гуманным и прогрессивным. То был голлизм деколонизации, национализации, права голоса для женщин и свободной Франции.
За девять лет нам удалось создать в джунглях драматического и литературного искусства своего рода заповедник, где ненависть исключалась.
Поэтому мы сумели добиться, чтобы рядом оказались такие разные «породы зверей», как Клодель, Жене, Беккет, Мольер, Ионеско, Расин, Дюра, Саррот, такие крупные мастера, как Блен, Бе-жар, Бурсейе, Лавелли, такие молодые драматурги, как Бийеду, Шехаде, Вотье и т. д. Всю жизнь на свободе. Хоть устраивай сафари!
Прибавим к этому Театр Наций, где величайшие шекспировские традиции встречались с традициями восточного театра но, кабу-ки, бунраку, с самыми современными опытами — Гротовски, Ли-винг тиэтр, Барба, и Международный экспериментальный центр, созданный мною, с Питером Бруком во главе.
Стоило молодым браконьерам нацелиться своими рогатками в этих диких зверей, как появились охотники, признанные законом.
Мораль: конец заповеднику.
25 июня. Связываюсь с Жаном Ришаром — предлагаю ему партнерство, чтобы использовать его цирк четыре месяца в году. Такой проект ему понравился».
27 июня. Читка «Рабле» моим товарищам в зале Малого Одеона. Я набросал черновик письма Мальро, которое не послал.
1 июля. Помнится, 15 мая я вновь смутно почувствовал, что Театр де Франс жил. Его создание не было вызвано какими-либо политическими соображениями. II если теперь он стал объектом преследования, значит, лицу, которое будет нести ответственность за него, придется занять политическую позицию.
Чтобы оставаться в согласии с самим собой, я вынужден от этого отказаться.
В сущности, «Барро умер» сказал мой Двойник. Речь шла, разумеется, о персонаже, директоре Театр де Франс, а не о человеке.
Из записной книжки.
«2 июля. Искать помещение для театра, где будут выступать желающие из всех стран мира. Своего рода независимый Театр Наций».
3 июля. Посещение цирка Жана Ришара в Вандоме.
4 июля. Возвращение в Париж.
Организовать «Дом премьер», как организуют издательство, выпускающее различные «серии»: крупный формат, малый формат, передвижной формат (турне). Найти большое помещение: студию, костюмерную, декораторскую мастерскую и даже теле- и киностудию (видеокассеты).
5 июля. Желая покончить с такой невыносимой ситуацией, сам несу в Пале-Рояль, улица де Валуа, короткое письмо, чтобы положить на стол Мальро:
«Господин Министр,
Имею честь просить Вашего высочайшего соизволения предоставить мне частную аудиенцию, которая позволила бы поговорить с Вами о будущем Театр де Франс, его труппы и его директора. Я очень хочу сохранить то чувство уважения, с которым мы всегда относились друг к другу.
В надежде на благоприятный ответ прошу принять, господин Министр, уверения в моем почтении и преданности».
Привратники, знавшие меня уже много лет, некоторые со времен Жана Зэ (1937 год), встречают меня очень любезно. У них прямой взгляд.
Пятнадцать тридцать. Проезжаю ко двору Шартра. В этот момент Мальро выходит из машины. Я подхожу к нему.
— Господин министр, только что я передал письмо, которое позволил себе вам адресовать.
Он два-три раза качает головой и со злой улыбкой отводит глаза. Ни слова не сказав, он поворачивается ко мне спиной и исчезает. На сей раз все ясно! Это стоит всех отставок через прессу!
Значит, практически все кончено. Тем не менее мне пришлось ждать еще около двух месяцев — в молчании...
Вечером читаю Шатобриана, этого гениального комедианта, чтобы отвлечься и не пережевывать про себя и словесный гошистский бред, и крайне правую дикость, и политику гнили, и историю Театр де Франс, и развитие событий, и то, насколько свободный человек в подобной ситуации оказывается в тисках. Мне попадается фраза, прямо относящаяся к Мадлен: «Ее потрясает пустяк, но ничто не может поколебать».