Воспоминания об Ильиче

Ульянова-Елизарова Анна Ильинична

Марк Тимофеевич был во время производства обыска в отъезде, — разъезжал по службе страхового агента, а так как у него было больное сердце, вызвавшее осенью 1911 г. экстренную поездку в Наугейм, а в саратовской тюрьме было тогда скверное, «каторжное» положение, то мать выехала на пароходную пристань, чтобы предупредить его, и он проехал мимо Саратова и вообще поколесил по Волге до моего освобождения, которое произошло уже через три недели. Кроме того, что я в местной организации не состояла, на жандармов произвел, очевидно, впечатление слабый вид моей матери, когда она пришла хлопотать о нас. Мать рассказывала, что ей стало тогда дурно в жандармском.

С осени 1912 г., со времени переезда в Краков, настроение Владимира Ильича сильно поднялось. Он пишет, что они живут лучше, чем в Париже, — отдыхают нервы, больше литературной работы, меньше склоки. Отмечает, что Горький настроен теперь

к ним менее недружелюбно Запрашивает, осталась ли нераспроданной его философская книга. «Мы бы могли, вероятно, найти теперь еще способ сбыта и договориться об этом с издателем» — и просит сообщить ему для этого адрес издателя Крумбюгеля. Пишет Владимир Ильич о предположении издавать брошюры при «Правде» и чувствует себя, видимо, уже ближе к России: зовет Марка Тимофеевича к ним на курорт, в Закопане, сообщая, что из Варшавы имеются туда прямые поезда зовет и меня: «Если поедешь к Мите в Крым, то, я надеюсь, ты заглянешь и к нам — тут уже почти по дороге», дает мысль, что приграничные жители могут переезжать за 30 коп. Конечно, об этом я, когда мать была исключительно на моих руках и я должна была перевезти ее в Вологду, и думать не могла. Но следует отметить также, что письмо это было перлюстрировано и что в конце доставленной нам копии из дела департамента полиции значится: «На подлинной автограф, снятый на кальку: «Крепко жму руку. Твой В. У.» О материальных условиях Владимир Ильич пишет, что они пока сносны, но очень ненадежны. Он говорит, что связей с издателями у него, увы, никаких нет. Это в ответ на письмо матери, которая писала о желательности какой-либо переводной работы для сестры Марии Ильиничны в ссылку.

Возобновляет Владимир Ильич в Поронине катание на коньках, вспоминая при этом Симбирск и Сибирь. Вообще жизнью как в Кракове, так и в предместье его, Поронине, доволен и пишет, что переселяться никуда не думает, — «разве война выгонит, но в нее я не очень верю». Последнее утверждение, что в войну он не верит, повторяется у него в письмах из Кракова дважды

С осени 1913 г. я поселилась в Петербурге, была секретарем и членом редакции журнала «Просвещение», работала в «Правде», а с основания журнала «Работница» состояла, вследствие ареста других членов редакции, фактически почти единственным редактором ее. В тот год у меня была большая переписка с Владимиром Ильичем — и химическая, по партийным делам, и главным образом по литературным, — на редакцию «Просвещение» он писал мне на псевдоним Андрею Николаевичу, а я на Deckadresse, без обращения, и подписываясь тем же псевдонимом, на который он писал мне.

Легальные письма 1914 и 1915 гг. говорят опять усиленно о приискании работы для заработка. В данном случае в заказном письме, прошедшем, как видно по конверту, через военную цензуру, Владимир Ильич просит Марка Тимофеевича устроить издание педагогической энциклопедии — работы, которую наметила себе и за которую собиралась засесть вплотную Надежда Константиновна. Из того, что с подысканием издателя Владимир Ильич просит очень поспешить, видно, что материальные условия у них с переездом в Швейцарию были очень неважны. Он просит поговорить сначала с «прежним издателем» — очевидно, с В. Д. Бонч-Бруевичем с которым я действительно говорила тогда и с которым мы и теперь припомним об этих переговорах и о том, что из них ничего не вышло. В. Д. говорит, что идея такой энциклопедии была тогда и у Веры Михайловны Бонч-Бруевич, но что провести по тем временам в жизнь ничего нельзя было. Обращались ли с этим делом мы с мужем еще к кому-нибудь или советовались ли с кем-нибудь, я теперь уже не помню. Спрашивает Владимир Ильич о журнале «Просвещение», который мы собирались в 1914 и в 1915 г. возобновить; из этих попыток, конечно, ничего не вышло. Он огорчается ростом шовинизма в разных странах, пишет, что Плеханов, которого «опять хвалят либералы, вполне заслужил это позорное наказание», и возмущается «срамным и бесстыдным» номером «Современного мира», имея в виду статью Н. Иорданского «Да будет победа!». Очевидно, в годы войны переписка была скуднее, и многие письма пропадали. В единственной сохранившейся открытке Владимира Ильича от 1915 г. он особенно — «очень, очень и очень» — благодарит за книгу, за интереснейшее собрание педагогических изданий и за письмо. «Интереснейшим» собрание педагогических изданий было, конечно, вследствие написанного меж его строк химического письма, которое я предпочитала тогда писать в книгах и которое благополучно проскочило таким образом военную цензуру. В годы войны всякая корреспонденция в ЦК, из-за сокращения нелегальной работы, из-за отправки многих работников в ссылку, из-за большей затрудненности всяких сношений, сильно сократилась, и Надежда Константиновна писала мне в 1915 или в 1916 г. химически: «Бывало, писем по 300 в месяц получали, а теперь пишет почти что один Джемс».

Таким образом, к концу периода моей переписки с Владимиром

Ильичем — во время войны — я услыхала то же, что слышала в самом начале его, в годы сибирской ссылки, а именно что корреспондентом нелегальным, «химическим», так сказать, была почти только одна я.

Ульянова-Елизарова А. И. В. И. Ульянов (И. Ленин). Краткий очерк жизни и деятельности. М., 1934. С. 136—146

ИЗ ПЕРЕПИСКИ РУССКОГО БЮРО ЦК С ЗАГРАНИЦЕЙ В ГОДЫ ВОЙНЫ (1915–1916 гг.)

Восемь моих писем к Владимиру Ильичу — с апреля 1915 по ноябрь 1916 г. — составляют часть корреспонденции из Русского бюро ЦК за границу.

Официально я не входила ни в эту, ни в другие организации ЦК, но фактически вела деловую переписку с ними — с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной — все время. Восемь печатаемых ниже писем оказались в женевском архиве ЦК, переписанные рукою Надежды Константиновны. Они вошли в одну коллекцию с письмами А. Г. Шляпникова («Александра») того же периода и вместе с ними пролежали несколько лет в архиве Истпарта как письма Шляпникова. Лишь в самое последнее время, когда решено было приступить к изданию этих писем, было обнаружено, что нижепомещаемая часть их написана мною, под моей тогдашней кличкой «Джемс».

Конечно, написано мною за отмеченный период в 1 1/2 года было гораздо больше писем: об этом говорят как слишком большие промежутки между письмами, так и многие неясности, указания на предыдущие письма, которые не сохранились. Но пока найдены только эти: семь в архиве ЦК и одно из перлюстрированной департаментом полиции переписки. Считаю, что переписанные Надеждой Константиновной были написаны химией в книгах, как я обычно писала, выбирая более солидные как по объему, так и по содержанию книги и посылая их не на прямой адрес, а на так называемые Deckadresse (подставные, передаточные адреса). При этом, помню, давались специальные адреса, например преимущественно для технических, медицинских или экономических книг и журналов; выбирались книги на более плотной и матовой бумаге, на которой химические письмена были менее заметны. Я набила, так сказать, руку узнавать подходящую на ощупь книгу, практикуясь в этом еще в 1901–1902 гг. в Париже у букинистов. Припоминаю, что встретила как-то озадаченный взгляд продавца, вызванный, вероятно, гем, что я не столько гляжу на содержание выложенных на лотках или на выступах стен дешевых брошюр, сколько щупаю и просматриваю на свет бумагу, на которой они напечатаны. Это я выбирала книги для химических писем в Россию.

Книги с указанными выше предосторожностями доходили много вернее, чем письма, — по крайней мере я не помню ни одного случая провала или пропажи их. Письма же подвергались, конечно, легче перлюстрации, особенно письма за границу в период всемирной войны. Могло быть снято факсимиле руки, надписывающей адреса, могло быть прослежено опускание письма в почтовый ящик. Так произошло, вероятно, с первым из предлагаемой серии, с письмом от 23 апреля 1015 г. — единственным оказавшимся в бумагах департамента полиции.

И как раз это письмо наиболее насыщено партийными известиями и переговорами. В этом письме говорится о процессе депутатов IV Государственной думы. Сведения о нем я почерпала из первоисточника, так сказать, а именно из рассказов Н. Д. Соколова, выступавшего защитником Каменева, и еще кого-то из депутатов. Так, помню, что о Муранове, спасшем процесс, слышала от него. «Все начистоту» означает, что Муранов пригрозил рассказать о сношениях и связях с ЦК большевиков, о поездках депутатов к Владимиру Ильичу в Краков, если бы некоторые из них пошли на указанные расхаянные жесты.

Соколов передал мне также о всех своих переговорах в качестве защитника с Каменевым, а я излагала их в сжатом виде Владимиру Ильичу. Так, в письме, предшествовавшем данному, я передала о рассказе Соколова по поводу идеи Каменева вызвать на суд в качестве свидетеля Н. Иорданского. Письмо это, очевидно, в департамент полиции не попало, но попало несомненно в руки Владимира Ильича, так как изложенное там отразилось на передовице № 40 «Социал-демократа» о процессе депутатов. По этому проекту Иорданский должен был заявить в своем показании, что Каменев стоял не на пораженческой точке зрения, а на оборонческой, изложенной им, Иорданским, в статье «Да будет победа». Как известно, Иорданский отказался свидетельствовать и так и не подал заявления о вызове его в суд. Но Ильичу об этом я сообшила так же, как и о своих личных впечатлениях от судоговорения, на которое мне удалось попасть пару раз. Слышала я между прочим и защитительную речь Каменева, который пытался выставить себя ни к чему не причастным легальным литератором, поселившимся временно в Финляндии, ибо у него «не было еще обстановки». Помню, что эта речь, ничуть не убедительная для представителей обвинения, произвела очень тяжелое впечатление на нас, зрителей, допущенных на хоры.