Воспоминания террориста. С предисловием Николая Старикова
Шрифт:
Убийство на дому в несколько большей степени давало надежду на бегство, но зато имело одну чрезвычайно тяжелую сторону. Татаров жил в одной квартире с родителями. Родители могли стать свидетелями убийства. Так в действительности и случилось.
Выбирая из этих двух комбинаций, я, после долгого колебания, выбрал вторую. Я сделал это потому, что считал себя не вправе в данном случае рисковать несколькими товарищами, и еще потому, что надеялся на бегство исполнителя из квартиры.
Быть таким исполнителем вызвался Федор Назаров. Я спросил его, почему он предлагает себя на такую роль. Он вскинул на меня свои смелые карие глаза:
– Да ведь,
– Да, нужно.
– Значит, я его убью.
– Почему именно ты?
– А почему же не я?
Назаров показал в этом случае высшую преданность партийному долгу, как при самом убийстве он показал большое хладнокровие и отвагу. Он, конечно, понимал, что у него почти нет надежды сохранить свою жизнь, как понимал и разницу между убийством министра и убийством провокатора. Но, еще недавний член Боевой организации, он более, чем многие, любил ее и более, чем многие, готов был жизнью своей защищать ее честь.
Я уехал в Москву, Назаров – в Вильно. Остальные товарищи вернулись в Гельсингфорс. Из Гельсингфорса Моисеенко съездил к Назарову, чтобы окончательно условиться с ним о подробностях убийства. Назаров должен был прийти на квартиру Татарова и, увидев его, застрелить. Он жил в Вильно один и в Варшаве тоже должен был действовать без помощников.
В конце марта в Петербурге, наблюдая за Дурново, я имел свидание с Всеволодом Смирновым. Он пришел на свидание бледный и с первых же слов спросил:
– Читали?
– Нет.
Он показал мне газету. Из Варшавы была телеграмма: «22 марта на квартиру протоиерея Юрия Татарова явился неизвестный человек и убил сына Татарова, Николая Юрьевича. Спасаясь бегством, убийца ранил ножом мать убитого».
Когда я кончил читать, Смирнов сказал:
– Ранил мать…
Я знал Назарова. Я не верил словам телеграммы: я не мог допустить, чтобы Назаров действительно, хотя бы и для спасения своей жизни, ударил ножом ни в чем неповинную старуху. Я сказал об этом Смирнову.
– Дай бог, – ответил он мне, – но если он действительно ранил, что тогда?
Смирнов считал, и я думаю, все товарищи согласились бы с ним, что такое действие Назарова запятнало бы организацию и что Назаров за это должен был подлежать исключению.
Через несколько дней в Москве, на Тверском бульваре, я случайно встретил Назарова. Я окликнул его:
– Федя!
Он узнал меня и радостно улыбнулся.
– Что ты, Федя, наделал?
– А что?
– Как – что? Что ты наделал?
Он побледнел и спросил почти шепотом:
– Неужто остался жив?
– Нет, конечно, убит. Но ты ранил мать…
– Я? Ранил мать?
И Назаров с негодованием стал опровергать газетное сообщение.
– Вот как было все дело, – рассказывал он мне. – Пришел я в дом, швейцар спрашивает: «Куда идешь?» Я говорю: «В квартиру шестую». А Татаров в пятой живет. К протоиерею Гусеву? – говорит. «Да, к Гусеву». – «Ну, иди!» Пошел. Позвонил. Старуха вышла. «Можно видеть, – говорю, – Николая Юрьевича?» – «А вам, – спрашивает, – зачем?» Говорю: «Нужно». Вышел отец: «Вам кого?» – «Николая Юрьевича, – говорю. «Его видеть нельзя…» Тут, смотрю, сам Татаров выходит. Стал на пороге, стоит, большой такой. Я вынул револьвер, поднял. Тут старик толкнул меня в руку. Я стал стрелять, не знаю, куда пули ушли. Бросился на меня Татаров, все трое бросились. Мать на левой руке висит, отец на правой. Сам Татаров прижался спиной к груди, руками револьвер у меня вырывает. Я револьвер не даю, крепко держу. Только он тянет. Ну, думаю, и его не убил, и сам попался. Только левой рукой попробовал я размахнуться. Оттолкнул – старуха упала. Я левой опять рукой нож вынул и ударил ему в левый бок. Он мою руку пустил, сделал два шага вперед и упал. Старик за правую руку держит. Я в потолок выстрелил, говорю: «Пусти – убью». Старик руку пустил. Тут я подошел к Татарову, положил ему в карман записку: «Б. О. П. С. Р». Руки я в карман спрятал и на лестницу вышел. Подымается наверх швейцар. Спросил: «Что там за шум?» Я говорю: «Если шум, тебя надо, – иди». Он пошел. Я извозчика взял, в номера приехал, расплатился – и на вокзал. Вот как все было, а старуху я ножом не ударил. Неужели ты думаешь, я бы мог?
Таким образом, убийство Татарова совершилось на глазах у его родителей, но исполнитель убийства скрылся. Впоследствии, уже в 1906 году, я узнал, что мать Татарова была действительно ранена двумя пулями. Очевидно, Назаров, сам того не зная, случайно выстрелами задел ее.
Расследовать убийство Татарова был назначен чиновник особых поручений при варшавском охранном отделении М. Е. Бакай. Он впоследствии сообщил, что причины убийства были ему сначала непонятны: ему, как и вообще варшавскому охранному отделению, не было известно, что Татаров служит в полиции. Уже в процессе следствия ему об этом сообщил помощник варшавского генерал-губернатора генерал Утгоф. Тогда же Бакай обнаружил телеграфные сношения между Татаровым и Рачковским. Впоследствии премьер-министр Столыпин в своей речи, произнесенной в III Государственной думе, публично подтвердил, что Татаров состоял секретным сотрудником.
Как я выше писал, я был совершенно убежден в виновности Татарова. Только это убеждение и позволило мне взять на себя ответственность за его убийство. Но и убежденный, я хорошо понимал, что юридических улик против Татарова нет и что суд присяжных оправдал бы его. К несчастью, там, где существуют военные и военно-полевые суды, революционерам для защиты партии от провокации не остается ничего другого, как прибегать к тем же приемам борьбы: судить агентов полиции военно-полевым, не формальным, судом.
Сообщение Бакая и речь Столыпина доказали, что убеждение следственной комиссии по делу Татарова не было ошибочным. В феврале 1909 году центральный комитет в газете «Знамя труда» сделал заявление, в котором удостоверял, что Татаров был убит по партийному приговору.
IX
Одновременно с покушением на адмирала Дубасова в Москве и с приготовлением к убийству Татарова в Варшаве в Петербурге производилось наблюдение за министром внутренних дел Дурново. Наблюдающая организация, как я упоминал выше, была разделена на две самостоятельных группы. В первую входили Абрам Гоц, Трегубов и Павлов – все трое извозчики. Руководил ею сперва Зот Сазонов, а затем – Азеф. Вторая состояла из «Адмирала» и Петра Иванова (извозчики), Горинсона и Пискарева (уличные торговцы) и Всеволода Смирнова (газетчик). С нею сносился я.
Наблюдение было учреждено в январе и производилось первой группой до апреля, второю – до созыва Государственной думы. Абрам Гоц, переодетый извозчиком, в высоких сапогах, синем халате и картузе, не был похож на еврея – он походил скорее на разбитного ярославского мужика. Тем не менее опытный взгляд улавливал еврейские черты в его наружности. Однажды, когда он находился на своем наблюдательном посту, к нему подошел городовой. Он внимательно осмотрел Гоца, его лошадь и его пролетку и сказал: