Воспоминания великой княжны. Страницы жизни кузины Николая II. 1890–1918
Шрифт:
Стали открывать буфеты и огромные платяные шкафы с проржавевшими замками, и в их недрах, пахнущих плесенью, обнаружились висящие на плечиках жалкие платья, жесткие и вышедшие из моды, ряды маленьких туфель, лопнувший атлас на которых был изрядно тронут временем. Из комодов вытаскивали разноцветные вещи из муслина, дюжины пар перчаток в коробках, обитых изнутри белым атласом, кружева, цветы и перья, носовые платочки с пакетиками сухих духов, которые потеряли свой запах. Были небольшие запасы всего: шпилек, мыла, духов, одеколонов.
Мадемуазель Элен при помощи Тани, моей русской горничной, сортировала все эти вещи, составляла список. Горы одежды скапливались
Из шелка, который еще можно было использовать, сшили облачения для священников. Одежду и другие вещи раздали бедным, кружева и белье оставили для меня, а все, что осталось, изношенное и бесполезное, сожгли, чтобы не копить хлам.
Той зимой мы начали раз в неделю брать уроки танцев, приглашались и другие дети. Преподаватель, бывший танцор балета, был худым пожилым человеком с гладстоновскими бакенбардами. Он был очень строг: если мы допускали ошибку или выполняли движения недостаточно грациозно, делал нам весьма саркастические замечания.
Мой отец, который часто видел, как наш учитель танцевал в молодости, любил посещать наши уроки и смеялся до слез, видя нашу неуклюжесть и слыша язвительные замечания старого преподавателя.
Иногда по воскресеньям к нам приходили товарищи для игр, но их присутствие ничего не добавляло к нашему существованию. Никакая по-настоящему близкая дружба с ними не допускалась. Мы должны были вести себя как взрослые люди, принимающие гостей. Никому не позволялось называть нас на «ты» или обращаться к нам по имени. Все игры проходили под неусыпным вниманием наших нянь и гувернанток, и детей, которые оказывались слишком шумными, больше не приглашали.
Ни я, ни Дмитрий не могли не завидовать всем этим детям. Мы подробно обсуждали с ним это. Привыкшие всегда находиться среди взрослых, мы были не по годам интеллектуально развиты, и старшие поразились бы, услышав наши беседы. Абсолютно послушные, мы все-таки принадлежали к новому поколению, в котором появлялись уже ростки бунтарства.
Мы всегда, всякую свободную минуту, были вместе, Дмитрий и я, вместе играли. Женскими именами я никогда не интересовалась, ненавидела кукол: застывшее выражение их фарфоровых лиц раздражало меня. Мы играли со свинцовыми солдатиками, и нам это никогда не наскучивало. Дмитрий отвечал за военные действия, а я – за работу тыла. Наши армии, наши постройки из картонных кирпичей занимали целые столы, и по мере нашего взросления наши игры в войну обросли массой технических сложностей и представляли собой обширное поле для фантазии. Я играла в эту игру с удовольствием почти до самого замужества.
Если мы не играли, склонившись над своими свинцовыми солдатиками, то мы затевали что-нибудь другое, менее спокойное. В одной из больших комнат для приемов нам соорудили горку из натертых воском досок высотой в несколько метров; с нее можно было съезжать, сидя на кусках ткани. Наш отец часто присоединялся к нашей забаве. Был еще и гимнастический снаряд, по которому мы могли лазать, как обезьяны.
В конце концов моя гувернантка смирилась с тем, что я расту «мальчишкой», и перестала ходить за
Однажды она увидела, как я, возбужденная шумной игрой, состроила гримасу лакею. Она не только сделала мне строгое замечание – и оно было заслуженным, – но и потребовала, чтобы я извинилась перед ним, и изводила меня несколько дней, пока я не сделала этого. Никогда не забуду ни лица этого бедняги, так как он не понял, в чем дело, ни своего унижения. Потом я избегала встречаться с ним, а что касается этого человека, то он едва осмеливался поднять на меня глаза.
Она обвиняла меня в ужасающем эгоизме и любила заставлять просить у нее прощения. Она была неутомима в том, что считала своими обязанностями, но ее преподавание было бессистемным и большей частью бесполезным. В другой же деятельности, особенно в работе Красного Креста, где она занимала важную должность, ее способности ценились, очевидно, высоко.
Иногда она брала меня с собой, когда посещала больницы, и приучала смотреть на страдающих людей без боязни – позже у меня был повод поблагодарить ее за этот урок. К тому же она была доброй, терпимой и чрезвычайно религиозной. Каждое утро после молитвы она читала главу из Библии, видавшей виды, с подписями на пожелтевших фотографиях умерших членов ее семьи между страницами. Вид этой книги всегда смягчал меня даже в те моменты, когда я была особенно зла на нее. Она потеряла обоих родителей и старшего брата, и, несмотря на наши ссоры, я очень сочувствовала ее одиночеству.
В 1901 году отец решил, что пора найти для моего брата наставника, чтобы вывести его из-под сугубо женского влияния. Его выбор пал на генерала Лайминга, который до этого был наставником у одного из наших двоюродных братьев и которого очень хорошо знала моя гувернантка. Он приехал весной с женой и маленьким сыном и поселился в апартаментах, соединенных с комнатами брата.
Сначала для меня это был большой удар, но моя разлука с Дмитрием в новых обстоятельствах оказалась не такой уж полной, как я боялась.
Мы с братом продолжали между уроками играть вместе, и генерал, который принимал участие в наших забавах, вскоре завоевал полное доверие у нас обоих. (Это, кстати, привело к дополнительным сценам с бедной мадемуазель Элен, которая мучила меня и сама мучилась ревностью.)
В апартаментах генерала Лайминга, где нам, казалось, всегда были рады, мы с Дмитрием впервые увидели настоящую семейную жизнь. Отношения генерала с его милой темноглазой женой и атмосфера счастья вокруг были для нас открытием. Часто вечером после занятий мы сидели в их небольшой столовой вокруг стола, покрытого белой скатертью, залитой ярким светом. Перед нами стояло блюдо, наполненное орехами и сухофруктами, которые мы ели, мирно беседуя то об одном, то о другом. Говорить можно было обо всем, не боясь задеть чьи-то чувства. Наши вопросы находили ясные ответы, терпеливые объяснения; их никогда не встречали тем резким тоном, который так часто был свойствен моей гувернантке: «Это не ваше дело; идите и играйте; не задавайте таких вопросов». Когда наступало время ложиться спать и мадемуазель Элен поднималась за мной наверх, я, бывало, вставала с внезапным смущением, как будто меня застали за каким-то проступком, и молча шла за ней вниз в свои комнаты.