Воспоминания

фон Тирпиц Альфред

Также и перед лицом армейских и политических властей только единое командование флотом могло обладать авторитетом, необходимым для успешного ведения войны против Англии.

То, что кайзер сохранил за собою руководство своим любимым родом оружия, не могло служить заменой. Ибо не говоря уже о прочих обязанностях, которые отвлекали внимание властителя, на него не могла быть возложена дополнительная огромная ответственность, требующая специальных знаний (например, когда отдается приказ готовиться к бою). Морской кабинет дал монарху плохой совет, когда он закрепил за ним (а следовательно, за собою) распоряжение флотом Открытого моря. В результате созданное самим кайзером орудие борьбы на море в известной мере заржавело в кабинете. Там не могли принять решения пустить флот в дело. Зато там старались найти какое-нибудь оправдание собственной слабости и так на пали на мысль объявить негодной материальную часть флота. Когда после Скагеррака у сомневавшихся словно пелена спала с глаз

и они убедились в том, насколько наши корабли превосходили британские, исторически уже было слишком поздно раскаиваться.

Вопрос о том, будут ли предоставлены права верховного командования начальнику Генмора, статс-секретарю или иному руководителю флота, сам по себе не имел никакого значения и носил чисто личный характер. Командование следовало поручить тому лицу, которое пользовалось наибольшим уважением и доверием флота. Если таким лицом оказался бы начальник Генмора, то ему не следовало (как это имело место в связи с разделением функций во время войны) наскоро импровизировать новый аппарат для разрешения организационных, политических, международно-правовых и экономических вопросов, поскольку для этого было вполне достаточно развивавшегося в мирное время аппарата имперского морского ведомства. Во время войны дуализм привел к расчленению уже существовавших властей и созданию новых учреждений, результаты работы которых были неравномерны и вообще сомнительны; при этом зависть, естественно возникшая между всеми этими учреждениями, нанесла непоправимый ущерб авторитету флота в совете кайзера и в глазах нации. Канцлер же и министерство иностранных дел обращались по вопросам, входившим до этого в компетенцию имперского морского ведомства, которое годами накапливало соответствующий опыт, непосредственно к начальнику Генмора; между тем деятельность последнего в мирное время была такова, что он не учел, что неправильное разрешение этих дотоле чуждых его ведомству вопросов должно было понизить авторитет флота.

Хотя я и не мог предчувствовать, каким несчастьем явится для нации непоследовательность в решении морских вопросов во время войны, все же уже 29 июля 1914 года верное чутье побудило меня просить кайзера (через посредство начальника кабинета) объединить в одних руках морское ведомство и Генмор.

Если бы начальник Генмора был подходящим лицом, то я предложил бы на этот пост его, точно так же как позднее, отчаявшись в возможности иного выхода, я в присутствии других офицеров предложил в ставке адмиралу фон Полю всецело подчиниться ему, если только он согласится предварительно обсуждать со мной свои решения. Однако считаясь с единодушным мнением корпуса морских офицеров, я не мог рекомендовать кайзеру поставить Поля во главе объединенных таким образом ведомств. Он был хороший моряк и великолепный навигатор. Он очень хорошо командовал эскадрой, но дальше этого его дарования не шли. Ввиду этого 29 июля я сказал начальнику кабинета, что при существующем положении с кадрами упомянутый пост следовало предоставить мне.

После доклада его величеству адмирал фон Мюллер сообщил мне, что кайзер не мог решиться принять мое предложение, но что он желает обеспечить мое участие тем, что по всем вопросам, касающимся ведения морской войны, начальник Генмора будет запрашивать мое мнение, а в случае расхождения между нами уведомлять его величество. Приказ кабинета, который зафиксировал это неудачное половинчатое решение, 30 июля был сообщен начальнику Генмора и мне, но в дальнейшем остался на бумаге.

Позднее в морских кругах громко высказывали мнение, что в то время, когда я еще пользовался некоторым влиянием, я упустил исторический момент вследствие того, что не настаивал всеми способами на требовании единого руководства морской войной. Однако только тот, кто не знаком с характером кайзера, может думать, что я имел бы больше успеха, если бы непосредственно обратился к нему с моим предложением или даже подал прошение об отставке. Кайзер все равно принял бы решение по моему предложению, только посоветовавшись с начальником кабинета. Прошение же об отставке, без сомнения, было бы отклонено. Кроме того, как офицер я не мог настаивать на отставке только потому, что мне отказали в повышении. Я только без всякой пользы вызвал бы большие недоразумения. Армии тоже пришлось два года ждать страстно желаемого ею руководства, а намек, сделанный в этом смысле зимой 1914-1915 года лицом, пользовавшимся величайшим доверием армии, не только не улучшил положение, но и затруднил ему самому возможность дальнейшей деятельности.

Я сделал что мог, остальное должны были попытаться сделать другие. Что они сделали и с каким успехом, лучше всего покажет предоставленная в мое распоряжение выдержка из дневника адмирала Бахмана, поскольку сам я был отстранен от участия в обсуждении этих вопросов.

2 февраля 1915 г… Начальник кабинета сообщил мне, что я назначаюсь на место адмирала фон Поля. Я просил не иметь меня в виду при замещении этой вакансии, поскольку я считал бессмысленным существование должности начальника Генмора в ставке. По моему глубокому убеждению, руководство морской войной невозможно осуществлять из расположенной вдали от моря ставки, и

решения этого руководства не должны всякий раз представляться на высочайшее утверждение. Указанное руководство должно осуществляться единым для всех театров морской войны главнокомандующим, находящимся в теснейшей связи с морскими силами, обладающим широчайшими полномочиями и способным в любой момент принять самостоятельное решение. Его величество должен де-факто отказаться от командования флотом и ограничиться общими указаниями по вопросам ведения морской войны. После решения о мобилизации я был уверен, что такой главнокомандующий будет назначен немедленно по объявлении войны. Существующее ныне положение: командующий флотом Открытого моря, командующие Балтийским флотом и морским корпусом, распоряжающиеся на отдельных театрах войны… да еще начальник Генмора в ставке, так называемый руководитель, лишенный, однако, возможности отдавать собственные приказы, по моему мнению, является вредным и должно быть устранено как можно скорее.

На вопрос начальника кабинета, кого же, по моему мнению, нужно назначить главнокомандующим, я ответил:… По моему мнению, для этого подходит только гросс-адмирал фон Тирпиц – создатель германского флота, чье имя неотделимо от этого флота. Он пользуется на кораблях и в народе величайшим авторитетом и обладает теми личными качествами, которые необходимы для занятия этого важнейшего во всем флоте поста.

Адмирал фон Мюллер заметил, что гросс-адмирал фон Тирпиц уже 18 лет не состоит на практической работе во флоте и не сможет руководить мобилизованными ныне огромными силами. На это я возразил: практическое руководство – это в первую очередь дело командующих флотами и отдельными соединениями; к тому же опытный штаб поможет ему успешно освоить технику общего руководства. Я всегда готов отказаться от моего нынешнего положения и стать начальником штаба, если только меня признают подходящим для этого лицом.

Начальник кабинета разъяснил, что назначение гросс-адмирала фон Тирпица все же исключается; в качестве статс-секретаря он подчинен рейхсканцлеру, к тому же он настолько перессорился за время войны со всеми инстанциями, с которыми ему приходилось иметь дело, что от назначения его главнокомандующим можно ждать только новых конфликтов. Кроме того, доверие к нему морского офицерства значительно уменьшилось, поскольку оказалось, что материальная часть нашего флота не вполне соответствует предъявленным к ней требованиям.

Я ответил, что на время войны гросс-адмирала фон Тирпица можно с легкостью освободить от обязанностей статс-секретаря, поручив исполнение их адмиралу фон Капелле, что, по моему мнению, конфликты, в которые вступал до сих пор по неизвестным мне причинам гросс-адмирал фон Тирпиц, объясняются отстранением этого заслуженного деятеля от руководства флотом, а потому не заслуживают столь строгого осуждения, и что мнение фронтовиков о материальной части является в значительной степени необдуманным и несправедливым.

В заключение адмирал фон Мюллер заявил, что произвести подобную реорганизацию в условиях войны невозможно и что если она была желательной, ее надо было подготовить уже в мирное время.

На это я мог только возразить, что, по моему мнению, для назначения главнокомандующего, потребовался бы всего лишь приказ кабинета в несколько строк.

Начальник кабинета прекратил дискуссию, заявив, что сейчас уже невозможно отменить назначение меня на пост начальника Генмора…

Несколько других высокопоставленных офицеров рассказывали мне о предпринятых ими аналогичных попытках, имевших тот же результат. О них я говорить не буду. Важнейшей причиной отстранения меня от дел являлось существовавшее между мною и кабинетом различие стратегических концепций. Когда сражение у Скагеррака выявило, наконец, полную беспочвенность подозрений, высказывавшихся по адресу материальной части и распространявшихся в упрек мне по стране, я находился уже в отставке, а общее положение изменилось в неблагоприятную для нас сторону.

Своеобразный характер начальника кабинета фон Мюллера, понять который вообще трудно, оказал роковое влияние на судьбы Германии. В этом жизнерадостном человеке, имевшем задатки художника, выросшем в Швеции, сделавшем придворную карьеру и пользовавшемся большим успехом у придворных дам и в обществе, было также нечто от фанатика: он был трезвенником, пацифистом, другом сэра Макса Вехтера. Он прежде всего не был морским офицером. В отличие от своего предшественника Зендена он не положил в основу своего мировоззрения пруссачество в его самых благородных и ценных проявлениях. В известной степени он поддался соблазнам своего положения, ибо был мягким человеком, колебавшимся в своих суждениях о людях и в вопросах военного характера. Возражения легко убеждали его, но третьему лицу было столь же легко вновь укрепить его в прежнем мнении. Красивые слова, на которые Бетман-Гольвег был такой мастер, подкупали этого также любившего поговорить человека, который, сжившись с системой кабинетов и уверенный в своей силе, мог «если не провести все, что хотел, то по крайней мере затормозить любое мероприятие». Он также стремился к благу. Нашим несчастьем является то, что два столь похожих друг на друга человека, как Бетман и Мюллер работали в тесном контакте.