Воспоминания
Шрифт:
– Нельзя же отказать Каратыгину…
– Да мы и не отказываем, а сажаем всякого на свое место. Мартынов у вас – вот актер! Чудеснейший актер! Ну, какой Каратыгин Гамлет, какой он Чацкий? Это какой-то директор департамента… Отнимите у него рост, что он с одним своим басом сделает? Он холодный актер, деланный: ему только и играть Кукольника да Ободовского…
– А Белинский!.. – вскочил актер.
– Ну, что Белинский? И Белинский говорит, что он Гамлета играть не умеет.
Прекрасно сыгранная Л. Л. Леонидовым в Москве роль была в пьесе «Бенвенуто Челлини [70] », и чуть ли она была не последняя в его огромном репертуаре. Мне кажется, что после этой пьесы, пародируя стих поэта: [71]
Грустным взором он окинул Ряд ролей своих, Шапку на брови надвинул, И навек затих.И много тогда затихало актеров!
Не без сожаления рассталась с Леонидовым
70
Челлини Бенвенуто(1500–1571) – знаменитый итальянский скульптор, ювелир, медальер.
71
Перефразировка последней строфы стихотворения М. Ю. Лермонтова «Спор».
В моем собрании автографов есть письмо знаменитой в те дни актрисы М. Д. Львовой-Синецкой к Ф. А. Кони: «Вы, я думаю, уже слышали новость театральную, что к вам в Петербург берут от нас Леонидова. Признаюсь, это – потеря для нашего театра: он сделался замечательным артистом».
Дом Леонида Львовича был открыт для представителей всех родов искусства: актеры, литераторы, художники, певцы – все были его дорогими гостями, читали, играли на бильярде, пели, спорили. Больше всех по своей горячей натуре спорил сам хозяин. В числе его друзей чаще всех можно было встретить А. Н. Дьякова. Прекрасный каллиграф, равного которому не было в Москве (его прописи для юношества были в употреблении почти во всех учебных заведениях), рисовальщик пером, подражатель Мочалову в чтении стихов, сам стихотворец, друг поэта Полежаева, страстный любитель театра, сам пробовавший свои силы на императорской сцене в драме «Жизнь игрока», – этот человек вел бездомную, скитальческую жизнь и кончил дни свои в больнице. Ни одного его стиха не было напечатано, но в рукописи они были распространены. Особенно нравилось его послание к друзьям из больницы. Привожу несколько стихов:
За безгрешность житья На больничную я Попал койку, — Где смекают умом В организме моем Перестройку. И улар был, друзья, От хмельного питья — С перепою. День и ночь я, друзья, Был свиньею свинья От настою. Больше всех эконом За больничным столом Смотрит строго. G ним инструкция есть, Чтоб по форме всем есть, Есть немного. А уж сколько сортов Мне втирают спиртов Все снаружи. Но их в тело втирать, Чем в утробу вливать Много хуже.И так далее.
Одно время он пребывал у Меркли (писал в «Московском наблюдателе» под псевдонимом Иеронима Южного). Матушка Меркли получила из своего имения балыки. Дьяков обращается с таким посланием:
Вчера из Харькова балык Остановился в доме Меркли, А тот балык уж так велик. Что даже очи всех померкли. Вчера из Харькова балык Приехал в древнюю столицу, А тот балык уж так велик. Что мог прельстить бы и царицу. Но я не царь и не царица, А просто Алексей Дьяков. Пришлите ж, несмотря на лица, Нам на закуску балыков!А вот еще обращение его к Фебу:
О, Феб, к тебе я обращаю С молитвой чистой голос мой, Но не китайского я чаю Прошу с больною головой, Не жирных рябчиков в причуде — С салатом, свежим огурцом, — Не стерлядь пышную на блюде, Роскошно свернуту кольцом. Мое желанье не роскошно, Неприхотливое оно: О, боже, боже, как мне тошно, Щемит в груди моей давно… О, Феб, ведь только лишь семь гривен На водку пенную прошу, А семь копеек, что ты дивен, На твой я жертвенник вношу.Перевод Леонидова в Петербург не был особым счастьем для артиста, а скорее окончанием его артистической карьеры. При полном развитии своего таланта и сценической опытности он не нашел себе (на петербургской сцене) репертуара (например, в новом произведении Кукольника «Ермил Костров» первенствовал В. В. Самойлов, который стал также играть Шекспира). Со смертью Каратыгина и Брянского репертуар Шекспира заглох, давали одного «Гамлета», которого играл А. М. Максимов. Блестящая роль Людовика XI («Заколдованный дом» [72] ), в котором был велик Каратыгин, хотя была по плечу и в средствах возвратившемуся «во своя» артисту, но свои его «не прияша»: эту роль тоже и крайне неудачно сыграл А. М. Максимов, который из водевильного актера и любимого первого любовника превратился в неудачного трагика. [73] Почтенному артисту пришлось доедать объедки, оставшиеся от «многопестротной трапезы» Каратыгина, то есть сесть на старый, совершенно заигранный репертуар («Жизнь игрока», [74] «Параша Сибирячка», «Скопин-Шуйский» [75] и т. п.), – репертуар, который быстро вытеснялся новым бытовым репертуаром. Были уже сыграны «Бедная невеста», «Не в свои сани», «Бедность не порок», потом явилась пьеса из народного быта А. А. Потехина «Чужое добро впрок нейдет», в которой Мартынов проявил всю силу гениального таланта. [76] А тут появился граф Соллогуб со своим благородным чиновником, [77] крикнувшим со сцены на всю Россию, что пришла пора «искоренить зло с корнями». А потом чиновник Львова («Свет не без добрых людей») простонал «тяжела жизнь бедного чиновника».
72
«Заколдованный дом»– трагедия Луфенберга, перевод П. Г. Ободовского.
73
Петербург любил этого артиста. В водевилях он играл необыкновенно весело и развязно, зато эту веселость и развязность он переносил и на серьезные роли, например Хлестакова, который являлся в его исполнении лицом водевильным, даже с примесью шаржа. В ролях первых любовников он являлся необыкновенным франтом, и недостаток воодушевления возмещал часто криком. И это франтовство он переносил на роли, которые этого совсем не требовали, например, в роли Чацкого он выходил во фраке, фалды которого были из белого атласа, а крик его в последнем акте «Горе от ума», я уверен, видевшие его в этой роли до сих пор помнят.
«Бегу не… огля-нусь, пойду искать-ппа-свету» и т. д.
– Не играет, а ревет, – сказал один раз про него А. Ф. Писемский.
Впрочем, я, может, ошибаюсь, меряя на свой московский аршин. Мне многое казалось нехорошо, чему публика рукоплескала.
Критика того времени не замечала почетному артисту этих недостатков, а может быть, это было во вкусе времени: редко кого так радушно и весело встречала и провожала публика. – И. Г.
74
«Жизнь игрока». – «Тридцать лет, или Жизнь игрока» – пьеса Дюканжа, перевод P. M Зотова.
75
«Скопин-Шуйский». – «Князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский» – драма в стихах Н. В. Кукольника.
76
A. Е. Мартынов в пьесе А. Потехина «Чужое добро впрок нейдет», впервые поставленной на сцене Александрийского театра 16 декабря 1855 года, исполнял роль Михаилы.
77
В комедии B. А. Соллогуба «Чиновник», вышедшей отдельной книжкой в 1856 году, мелкий чиновник Надимов говорит: «Надо вникнуть в самих себя, надо исправиться, надо крикнуть на всю Россию, что пришла пора… искоренить зло с корнями… и лучшее порицание дурному – пример хорошего». Этот отказ от борьбы со злом получил резкую отповедь всей демократической критики. Н. Г. Чернышевский в статье «Заметки о журналах» («Современник», 1856, № 7, 8) поддержал статью Н. Ф. Павлова в журнале «Русский вестник» (1856, № 11, 14) и дал резкую критику комедии с революционно-демократических позиций (Н. Г. Чернышевский.Полное собрание сочинений, т. 3, М., 1949, стр. 661–668, 678–684).
Публике так понравились эти пьесы, что последнюю из них она просмотрела более двадцати пяти раз сряду. Затем явилась пьеса Чернышева «Не в деньгах счастье», затем «Гроза» Островского, в которых Мартынов окончательно убил все приемы старой каратыгинской школы, [78] и каратыгинскому репертуару отведено было место в воскресных спектаклях, в бенефисы инвалидам, даваемые военным кавалерам.
Конец сезона 1859 и сезон 1860 года не сходила с афиши драма «Гроза». Ее пересмотрел положительно весь Петербург. Толку и говору о ней было очень много. Играли ее превосходно. Одно из представлений изволила посетить покойная императрица Мария Александровна, в сопровождении князя Петра Андреевича Вяземского. Перед началом спектакля директор театров А. И. Сабуров бегал, суетился, что-то приказывал и наконец спросил, какая пойдет пьеса? Ему отвечали: «Гроза» Островского.
78
А. Е. Мартынов в комедии Чернышева «Не в деньгах счастье», поставленной в Александрийском театре 30 января 1859 года, исполнял роль Боярышникова, а в драме Островского «Гроза», поставленной в том же театре 26 декабря 1859 года, – роль Тихона.
– Пожалуйста, чтобы не глязная (он не выговаривал букву «р»), – важно заметил он режиссеру.
Пьеса уже прошла две цензуры: одну для печати – строгую, другую для представления на сцене – строжайшую. И под обоими цензурными микроскопами в ней ничего не найдено. Но режиссер, вследствие замечания начальства, посмотрел еще раз в свой микроскоп, увеличивающий в большее число раз, чем цензурные микроскопы, и вынул из пьесы три фразы и изменил одну сцену.
Мы с артисткой Е. М. Левкеевой (Кудряш и Варвара) удостоились получить после третьего акта через директора благодарность ее величества.
– Вот, любезный друг, – сказал он мне, – если бы у нас все такие пьесы были!..
– Есть еще пьеса Островского, только запрещена цензурой. Если бы вы изволили походатайствовать, может, она будет пущена.
– С удовольствием! – отвечал восторженно Андрей Иванович. – Принесите ее мне… Непременно… Завтра же…
На другой день я вырвал пьесу из кушелевского издания, смастерил кой-какую обложку, написал для памяти небольшую записку и понес к Андрею Ивановичу.