Шрифт:
Галина Воронская
Воспоминания
Галина Александровна Воронская родилась 15 августа 1914 г. в г. Кемь. Ее отец, А.К. Воронский, отбывал там ссылку за революционную работу.
После Октябрьской революции семья переехала в Иваново, где А.К. Воронский работал редактором газеты «Рабочий край». В 1921 году его перевели в Москву, где он стал редактором первого «толстого» журнала «Красная новь».
Галина Александровна училась в Литературном институте, она должна была быть в первом выпуске, но в феврале 1937 г. был арестован ее отец, в марте пришли за ней, а затем забрали и ее мать.
Отца расстреляли в августе 1937 года,
Галина Александровна была приговорена к 5 годам лагерей, обвинение — КРТД.
Свой срок она отбывала на Колыме, в совхозе «Эльген».
В 1949 году там же, на Колыме, Г.А. Воронская была арестована во второй раз и получила «ссылку до особого распоряжения».
В 1957 г. Галина Александровна была реабилитирована, посмертно реабилитировали и ее родителей.
В 1959 году вся семья переехала на «материк» и обосновалась в Москве.
Свои воспоминания мама писала на Колыме, этим объясняются отдельные неточности, как, например, название повести Б. Пильняка. Кроме того, в то время ссылка еще не была снята.
Больше к воспоминаниям Галина Александровна не возвращалась: она была занята публикацией книг ее отца.
Последние два года из-за полиартрита и тяжелой онкологической операции мама была абсолютно беспомощна. Чтобы как-то отвлечь ее от боли, я записывала рассказы под ее диктовку.
Галина Александровна Воронская умерла 3 декабря 1991 года.
Впервые я увидела Бориса Андреевича Пильняка в черной лохматой папахе, в такой же бурке, к этому одеянию совсем не подходили очки в толстой роговой оправе. Борис Андреевич был высокого роста, с крупными чертами лица, светлоглазый, рыжеволосый. В его облике было что-то от смеси Азии и Европы. Этот контраст меня, девочку, очень поразил, и когда гость ушел, я спросила у отца:
— Кто это?
— Борис Андреевич Пильняк, очень талантливый писатель.
Был ли он так экзотически одет в силу необходимости, — это было начало двадцатых годов, и все одевались кто во что горазд — или было в этом желание пооригинальничать, не знаю, но все последующие годы и встречи я видела Бориса Андреевича всегда безукоризненно одетым на европейский лад. История отношений отца и Б.А. была очень сложной. Отец чрезвычайно ценил Пильняка как большого художника, но они часто ссорились, и одно время, после публикации «Повести непогашенной луны», с посвящением моему отцу, даже несколько лет не встречались. Ссора произошла оттого, что повесть после своего появления вызвала много толков и осуждений. Когда автора стали официально спрашивать о ней, он, очевидно испугавшись, сказал, что повесть в таком плане посоветовал написать ему Воронский. А поскольку все это происходило в разгар борьбы с оппозицией, вопрос разбирался в «высших сферах», и вся тяжесть обвинения пала на моего отца. Он был изображен умным и опытным подстрекателем, а Пильняк — не разбирающимся в политических событиях человеком, попавшим под «плохое влияние». Отцу был вынесен выговор по партийной линии, который его всегда возмущал. Свое участие в создании этой повести он категорически отрицал. После этого отец и Борис Андреевич не виделись несколько лет, уж не помню, когда и при каких обстоятельствах произошло примирение. Отец не раз говорил: «Я все прощаю Борису Андреевичу за его искреннюю „святую“ любовь к искусству. Он не знает зависти, мелких расчетов, если ему в руки попадает талантливая вещь, он делает все возможное, чтобы помочь автору „выйти на литературную дорогу“.
Борис Андреевич был превосходным рассказчиком. Он много путешествовал и почти обо всех странах у него написаны книги, но лучшее у него, на мой взгляд, конечно, написано о России. Он умел видеть и умел рассказывать.
В Москве у него был собственный дом на Ленинградском шоссе — явление по тем временам незаурядное, многие даже известные писатели ютились тогда в одной комнате. В кабинете Пильняка чего только не было: огромный позвонок кита, коллекция кинжалов, была там испанская „наваха“ и японский нож, которым самураи делают харакири, коллекция духов, коллекция масок знаменитых японских артистов, старинные монеты, шкаф с редчайшими и уникальными книгами. На стенах висели картины, подаренные Борису Андреевичу известными художниками. Все это походило на музей, где с интересом и удовольствием можно было провести не один час. Кроме того был еще египетский дог Аида, кроме Бориса Андреевича собака никого не слушала. В последние годы Пильняк устроил себе „Восточную комнату“ с коврами, диванами и подушками, у входа стояли мягкие туфли, и все обязаны были снимать обувь, надевать туфли, и только тогда разрешалось войти в комнату.
Таким же пестрым и разнообразным было окружение Пильняка. Людей он очень любил, и, я бы сказала, относился к ним с какой-то особой заинтересованностью и даже жадностью. Помню, мама как-то сказала Борису Андреевичу, что отец очень скучает в Липецке, где он находился в ссылке, от отсутствия друзей.
— Да, — сказал он — Александру Константиновичу, вероятно, тяжело, ему нужен определенный круг людей, я в этом отношении более счастливый, я могу дружить с последним дворником и найду в нем для себя что-нибудь любопытное. В доме Пильняка собирались люди различного положения, профессий и национальностей. Там бывали и члены правительства, и ученые, и артисты, и писатели, и китайские художники, и японские танцовщицы. Отец, не любивший смешанного общества, не раз жаловался:
— Никогда не знаешь, с кем рядом сидишь и с кем чокаешься бокалом.
Мне кажется, что в разнообразии людей Борис Андреевич искал свои сюжеты, недаром на многих произведениях его лежит печать экзотичности.
Борис Андреевич очень интересовался всем, что происходило вокруг. Помню, как он с увлечением целый вечер рассказывал, что сейчас происходит пересмотр фармакологии, дозировки лекарств и какое это большое и интересное дело.
В доме его я впервые встретила палехских художников, которые тогда только начали входить „в моду“. Однажды я увидела у Пильняка цыган. Это было в начале тридцатых годов, „цыганщине“ была объявлена „война“. Но эти цыгане были не совсем обычными. Когда-то они пели Льву Николаевичу Толстому, по их утверждению, любимым его романсом было „Ты не зови меня к разумной жизни“. К тому времени, когда я их слушала, их голоса уже потускнели, не было в их репертуаре старинных песен, не было когда-то бесподобного владения голосом.
Пильняк никогда не состоял в литературной группе „Перевал“, но по своим личным симпатиям и знакомствам был очень близок со многими перевальцами. Одно время он носился с идеей создать литературную группу „Тридцатые годы“; почему он не осуществил своего намерения, не знаю. Отец очень высоко ценил Бориса Андреевича как писателя, иногда прямо-таки упрекал его… в излишней талантливости.
— У Бориса Андреевича талант сильнее ума, — говорил он.
Стиль и слог Пильняка отец знал настолько хорошо, что однажды это послужило поводом для ссоры.
В литературных кругах одно время вращалась полурусская, полуамериканка „Мисс Женя“. Мисс Женя, по утверждению моей подруги, когда была рассержена, превосходно говорила по-русски, в другое же время разговаривала с акцентом, который, кстати очень ей шел. Не знаю уж почему (влияние среды, может быть), но мисс Женя написала рассказ и попросила отца прочесть его. Отец прочитал и пришел в страшное негодование. В это время на свою беду мисс Женя позвонила по телефону. Отец начал кричать ей в телефон:
— Я вам не мальчик! Рассказ написан Борис Андреевичем, а не вами. Неужели вы думаете, что я не отличу его рассказы от других авторов? Сконфуженная мисс Женя призналась, что Борис Андреевич действительно правил и редактировал этот рассказ, но совсем немного, „чуть-чуть“. На что отец ответил, что все искусство состоит из „чуть-чуть“ и, если выбросить это „чуть-чуть“ из рассказа, от него ничего не останется. И Борис Андреевич и мисс Женя долго уговаривали отца не сердиться и простить их. Рассказ появился в печати, кажется, в журнале „Красная Нива“, под фамилией мисс Жени и инициалами Б.П.
Из произведений Пильняка отец больше всего ценил „Голый год“ и сборник рассказов „Расплеснутое время“. К последним его произведениям он относился значительно суше.
Борис Андреевич звал отца „патриархом“. Один из рассказов Пильняка „Без названия“ (о том, как двое революционеров, мужчина и женщина, убили провокатора и убили свою любовь) был навеян рассказом отца о провокаторе Мирре, впоследствии описанной им в книге „За живой и мертвой водой“.
В 1928 г. мы жили вместе с Пильняком в Ессентуках. Курортное управление Минеральных Вод решило, что отдыхающих необходимо не только развлекать, но и просвещать, и пригласило отца прочесть ряд лекций о русской и советской литературе, в том числе и о Пильняке.