Война и причиндалы дона Эммануэля
Шрифт:
Ремедиос велела двум бойцам занести стол со стулом в хижину, а сама подошла к Фуэрте.
– Что скажете о решении присяжных, генерал? В «настоящем» суде такого не услышишь, верно?
Фуэрте улыбнулся и провел по глазам рукой.
– Нет, не услышишь, – сказал он. – Но, может, они правы. Я знаю, что не делал ничего дурного. Всегда старался изо всех сил, так, чтобы совесть была чиста. Если в чем и виноват, то разве в том, что недостаточно делал.
– Познай самого себя, – посоветовала Ремедиос, кладя руку генералу на плечо.
Фуэрте насмешливо хмыкнул:
– Только не думаю, что мне еще представится возможность сделать достаточно.
– Отчего же? Я могла бы вас за выкуп освободить, – сказала Ремедиос.
16. Донна
Генерала Фуэрте судили за преступления против человечества, команданте, вернее, уже полковник Фигерас отправлялся с батальоном солдат из Вальедупара, четверо партизан из отряда Ремедиос спускались с гор для выполнения особого задания, а донна Констанца перечитывала трехлетней давности журнал «Вог». Все они мучились от жестокой жары, и все разговоры сводились к единственной фразе: «Фу, ну и жарища!» Партизаны двигались перебежками из тени в тень и от ручья к ручью, чтобы глотнуть воды. Солдаты, понурившись, уныло подпрыгивали в кузовах грузовиков и исходили потом. Пот лился по рукам, капая в затворы «М-16», колол и щипал промежность, тек в ботинки, рисовал кресты на спинах и расплывался на гимнастерках влажными темными пятнами с белыми разводами подсохшей соли по краям, он струился с волос, жег глаза, и все щурились, смаргивали и мотали головами. На остановках солдаты облегчались едкой темно-желтой мочой, а кое-кто чувствовал, что жидкости внутри не осталось, и мочиться нечем.
В имении донна Констанца приказала служанке подать большой кувшин подслащенного лимонного сока со льдом. Отпустив горничную, она сбросила полотенце и, страдая, голая улеглась под неторопливый вентилятор. Журнал она отложила, поскольку вид одежды в обтяжку делал жару еще нестерпимее, и, как все население страны, равно олигархия и крестьяне, бессильно и безнадежно погрузилась в спасительное оцепенение, которое делает сиесту единственным убежищем рассудка.
Может, весь остальной мир не особо нуждается в сиесте, однако деньги нужны всем и всегда, и отряд Ремедиос – не исключение. Необходимость коммерческого обмена с капиталистами, превращавшего добропорядочных партизан-коммунистов в торгашей, болячкой саднила души, но революция требовала денег. Контрабандистам, торговцам оружием, обычно приходилось платить ненавистными американскими долларами, поскольку СССР, вопреки расхожему мифу, напрямую не помогал с 1964 года, и многие отряды, перебивавшиеся торговлей наркотиками, были вынуждены плату требовать тоже в долларах, чтобы потом покупать винтовки. Во всяком случае, революционеры утешались тем, что оплаченный долларами кокаин направляется прямиком в ненавистные США, где пожирает жизни граждан и общественные структуры. Так Америка становилась жертвой собственной крепкой валюты, и Ремедиос часто цитировала Ленина: «Капиталисты продадут нам оружие, которым мы их и уничтожим».
Здесь кроется другая насмешка судьбы: для сохранения мира, обеспечения справедливости и равного распределения богатства революционерам приходится вести войну, творить несправедливость, забывать о морали и присваивать деньги и добро тех, о чьих интересах они пекутся – простого народа, который сам защититься не может. Отряд Ремедиос, подобно многим, на все отобранное имущество выдавал расписки с обещанием заплатить после победы. Многие крестьяне прочесть расписки не умели, а грамотные не знали, что с ними делать. В некоторых местах, где революционеры вымели все до последнего песо, деньги заменили такими расписками; их достоинство зависело от количества слов, и нередко люди говорили: «За этот мачете я заплатил четырнадцать слов» или «Слово – за четыре манго». Народ, обираемый партизанами, слезно просил налетчиков писать расписки как можно подробнее; правда, из-за этого происходило нечто вроде словесной инфляции, а партизаны утратили желание многословно писать. И все же распискам партизанских отрядов, имевшим равноценное хождение, не удалось сравняться с изумительным достижением Панчо Вильи [39] в мексиканской революции 1913 года – полностью вытеснить национальную валюту.
39
Панчо
Порой революционную совесть беспокоила жажда революционной справедливости, и тогда борцы за свободу народа пытались действительно атаковать тех, с кем воевали, – правящую элиту и олигархию.
Вот так и получилось, что четверо бойцов «Народного авангарда» вломились в усадьбу донны Констанцы, когда она совершенно голая в оцепенении лежала под вентилятором. Повизгивая, донна Констанца села, и ее руки заметались по телу в попытке прикрыться.
Сраженные впечатляющим зрелищем, бойцы опустили винтовки и, разинув рты, застыли с выпученными глазами.
– Матерь божья! – воскликнул Томас.
Рафаэль нервно хихикнул и собрался отпустить скабрезную шутку, но в голову ничего не приходило; Гонзаго произнес официальным тоном:
– Добрый день, – что прозвучало совсем нелепо, и Рафаэль опять захихикал. Глория фыркнула, нагнулась, подала донне Констанце полотенце и резко сказала Рафаэлю:
– Тихо! Заткнись!
– Виноват, – ответил Рафаэль, еще похрюкивая, – но, по-моему, очень забавно.
– А по-моему, нет! – воскликнула донна Констанца.
– Ничего, может, потом и вам это покажется забавным, – попыталась утешить ее Глория.
– Очень сомневаюсь. Сейчас же убирайтесь из моего дома, или я вызову полицию!
– А как? – неподдельно удивился Томас. – Мы дважды обошли дом – хотели обрезать телефонный провод. У вас нет телефона. Тут ни у кого нет.
– Может, она телепатка, пошлет вызов начальнику вальедупарской полиции мысленно? – предположил Гонзаго.
– Так у него мозгов нет, как же он поймет? – возразил Рафаэль.
– Все заткнитесь! – приказала Глория и повернулась к донне Констанце: – Оденьтесь во что-нибудь простое и удобное. Мы берем вас заложницей в обмен на выкуп в полмиллиона долларов. Ведите себя хорошо, и мы вас не тронем. Будете рыпаться – пристрелим. Вот так вот.
– Но муж ни за что не заплатит! – Глаза донны Констанцы распахнулись от изумления.
– Он что, вас не любит? – участливо спросил Томас.
– Тихо, Томас! – сказала Глория. – Придется заплатить, иначе его убьют как-нибудь в другой раз. – Из нагрудного кармана гимнастерки она достала блокнот. – Оставите мужу письмо. Мы продиктуем.
У донны Констанцы дрожали губы, в глазах стояли слезы, и трясущимися руками она писала записку следующего содержания:
«Бойцы «Народного авангарда» взяли меня заложницей за выкуп в полмиллиона долларов. Если не заплатишь, меня расстреляют, а тебя убьют в другой раз – до или после победы революции. Деньги наличными нужно положить под арку Чиригуанского моста через две недели, в пятницу, 15 марта, в семь часов вечера. Ты должен быть один, иначе пристрелят нас обоих. Через несколько дней после этого меня отпустят. Можешь доверять «Народному авангарду», если сам будешь честен. Вперед к победе! Родина или смерть!
Констанца».
Ниже Глория приписала:
«Уважаемый господин, письмо подтверждается Глорией де Эскобаль, к сему прилагаю свою подпись: Глория де Эскобаль».
Глория отвела донну Констанцу в гардеробную и, невзирая на протесты, велела облачиться в одежду поплотнее и удобную обувь, разрешив взять с собой две смены белья и две рубашки, больше ничего.
Вернувшись в гостиную, они застали Рафаэля, Томаса и Гонзаго за сосредоточенным изучением журнала «Bor» трехгодичной давности.
– Странные какие-то дамочки, – сказал Томас.
– Все тощие, и волос нет ни на ногах, ни подмышками, – отметил Гонзаго.
– Интересно, кому нужна книга, где на картинках белые и явно больные тетки? – спросил Рафаэль.
– Я бы хотела взять его с собой, – сказала донна Констанца, потянувшись к журналу.
– Это можно, – разрешила Глория. – Отдайте ей.
– Вы что, доктор? – спросил Рафаэль. Донна Констанца высокомерно покосилась:
– Нет, просто развитой человек.
– Как веревка? – озадаченно переспросил Томас. – Как это?