Война и вера
Шрифт:
Cталинградское Евангелие старец пронес через всю жизнь
В начале войны совсем еще молодой человек, хотя и из благочестивой крестьянской семьи, но с двадцати лет росший в семье брата, в среде совершенно атеистической, рядовой Павлов (будущий архимандрит Кирилл) задавался вопросами: «Почему война, почему воюем?» «Много непонятного было, – пишет о том богоборческом времени старец, – потому что сплошной атеизм был в стране, ложь, правды не узнаешь».
И вот в Сталинграде с ним случилось чудо. Вот как это описывает сам отец Кирилл: «После освобождения Сталинграда нашу часть оставили нести караульную службу в городе. Здесь не было ни одного целого дома. Был апрель, уже пригревало солнце. Однажды
Так в самых простых, понятных словах рассказывает архимандрит Кирилл о самой сложной в жизни человека дороге – дороге к Богу. Что было у него потом? Учеба в семинарии, монашеский постриг и долгая – длиною в полвека – служба в Православной Церкви.
Архимандрит Кирилл был одним из наиболее известных служителей Русской Церкви, духовником Свято-Троицкой Сергиевой Лавры и духовным наставником множества людей. Казалось бы, позади остался целый ряд ступеней, преодоленных на пути духовного восхождения. Однако на вопрос, что же все-таки было самым важным в его жизни, старец неизменно отвечал: сталинградское Евангелие! Та самая книга, которую он пронес через всю жизнь.
Источник: Чудеса на дорогах войны: Сб. М.: Сибирская Благозвонница, 2010.
Случай с неверующим солдатом
Публикация была подготовлена В. П. Быковым. Ему приходилось беседовать в годы войны со многими ранеными в лазаретах, которые в большом количестве были развернуты практически по всей стране: «Дело было в Калужском лазарете, помещающемся в женской гимназии. После беседы моей на слова молитвы Святому Духу: «и жизни Подателю» – один из солдатиков, крестьянин Пензенской губернии И.А. Р-ков, с глазами, полными слез, и с еле сдерживаемым волнением рассказал нам следующее: «Когда я шел по призыву, как ратник первого ополчения, в русскую армию, я ни во что не верил, в самом точном понимании этого слова. Окружавшая меня в годы ранней молодости фабричная среда вырвала все, внедренное в юности детской верой, из моего сознания. И так вырвала, что, кажется, никакие силы не могли вернуть меня не только к вере моих детских лет, а даже к вере взрослых людей моей семьи, моей деревни. <…> Теперь я знал только лишь одно, что и сама наша вера, и религия, и церковь, и молитва, и святыня – все это не что иное, как один сплошной вымысел… С этим взглядом я и приехал домой перед призывом, чтобы проститься с семьей. Особенно тяжко было мне и обидно, повторяю «обидно», когда горячо любящая меня старушка мать последний раз осенила меня крестным знамением. С глазами, полными слез, вдруг расстегнула она обеими руками ворот своего платья, вынула на толстом гайтане старинный медный, позеленевший от времени, большой, вершка в два с половиной длиною и вершка полтора шириною, крест. На одной стороне креста было помещено выпуклое изображение распятого Спасителя, а на другой тоже выпуклое изображение Пречистой Богоматери «Всех Скорбящих Радость». И мать надела его мне на шею. <…> Я ясно почувствовал, что на мою шею надели что-то нехорошее, ненужное, неприятное для меня, а на грудь как будто легла какая-то тяжелая, чугунная плита. Первым моим движением было воспользоваться общей суматохой и снять с себя материнское благословение. Я так и сделал. Сначала шло все благополучно. Дней через пять, когда я услышал около себя первый свист шальных пуль, то увидел, как почти все солдатики нашего окопа бережно повынимали из-за пазухи крестики и образочки – благословение своих родителей. Они стали осенять себя ими, крестились на них, прикладывались к ним. Я, невольно следуя их примеру, вынул из кармана свой крест, с каким-то жутким чувством, нежели с верой, облобызал его и повесил себе на шею. Я ни минуты не думал не только ожидать какого-нибудь чуда от своего креста, а даже порой досадовал на самого себя, что смалодушничал, подчинился какому-то внушению толпы и повесил себе на шею то, что для меня не имело никакой цены. Не раз было порывался снять крест с себя и водворить его на место – в карман, но как-то не хватало духу сделать это на глазах товарищей, да и мешали пули <…> не до того было. Менее чем через два часа от нашего окопа не осталось ничего. Когда я пришел в себя, еще не открывая глаз <…> услышал разговор около себя на польском наречии – я хорошо знаю польский язык: «– Мертвый или жив? – Нет, кажется, дышит. – Ты бы его прикончил и шел дальше. – Я этого сделать не решился, потому что на нем висит крест… христианская душа, значит…» Когда я открыл глаза, то увидел себя лежащим между нескончаемыми рядами трупов, а от меня удалялись два австрийских солдата… Я снова впал в глубокий обморок. Второе мое пробуждение было уже на перевязочном пункте… Врач говорил: «Ну, дорогой мой, и день, и ночь молись своему кресту, – если бы не он, принявший на себя шальную пулю, быть бы тебе “бычку на веревочке”: пуля бы угодила прямо в сердце». Я вспомнил, как сквозь сон, слышанное мною там, между трупами, и еле-еле проговорил доброму доктору, что этот крест уже второй раз спас меня от надвигавшейся смерти… И вот теперь, – заканчивает рассказчик, вынувши из-за пазухи медный, помятый пулею, позеленевший крест, – никто в жизни не вырвет из моего сердца моей глубокой веры в священные изображения, в святой животворящий крест, в родительское благословение».
Источник: Заступничество Богородицы за русских воинов в Великую войну 1914 г. Августовская икона Божией Матери / авт.-сост. А. Фарберов. М.: Ковчег, 2010.
Война и мир «Чукчи-снайпера». Как майор Кравченко стал священнослужителем
– Я родился на Чукотке в семье военного летчика. Отец казак, мама тунгуска. Нас было 7 детей. В 3 года отец посадил меня на коня и подарил «мелкашку» (мелкокалиберную винтовку. – Ред.). Это же Чукотка! Там ты мужчина, если ты умеешь что-то делать руками: охотиться, ловить рыбу, готовить еду…
Снайпером я стал не только потому, что стреляю метко. Важнее умение быть незаметным: когда можешь сутки провести затаившись – так, что вокруг тебя листик не шелохнется. На войне я ходил на задание, как грибник. Видел гриб (цель) и срезал. Моей целью были снайперы с той стороны и командный состав противника. Если обнаруживал у «духов» рацию – выводил из строя и рацию, и ее обладателя. Обнаруживал пулемет – уничтожал и оружие, и стрелка, если только это не был ребенок 10–11 лет. На детей рука не поднималась. А «духи» ставили детей за пулемет. Против нас воевало много женщин-снайперов. Однажды мы накрыли их сразу шесть, когда они спали в кунге (военная машина. – Ред.
Конец ознакомительного фрагмента.