Война страшна покаянием. Стеклодув
Шрифт:
Кишлак был испепелен, но в нем должна была сохраниться вода. И Суздальцев поднялся, стал спускаться с холма, представляя, как на обугленной улице в солнечном пекле стоит чаша с водой, и он прильнет к ней устами.
Он спустился с холма и вошел в кишлак. Улица, на которую он ступил, была окружена рухнувшими дувалами, и в выломленных дырах виднелись дворы. Кругом лежали комья обгорелого тряпья, разорванные одеяла, подушки, обрывки ковров. Среди тряпья вспыхивала медная посуда, осколки стекла, валялось окованное медью седло, смятый самовар, переломанная домашняя утварь. Казалось, вихрь, пролетевший по улице, высосал из домов воздух, а вместе с ним скарб разоренных жилищ. Чудилось,
Суздальцев шел дальше и увидел ужасное небывалое зрелище. В глиняную высокую стену была вплавлена хребтом лошадь. Она сидела, и ноги ее были выставлены вперед, словно она продолжала скакать в небо. Копыта ее были обуглены, пахли паленой костью. Часть морды была сожжена, и сквозь распавшиеся губы дико белели зубы, словно лошадь продолжала ржать. Ее живот прогорел, и из него вывалились фиолетовые, вспухшие от жара кишки. Он постарался поскорее пройти мимо. На соседней глиняной башне стеклянно блестело солнце, глина расплавились, потекла, и башня с одного края казалась глазированной.
Сквозь проломы в стенах виднелись дворы, и дальше виноградники — ровные ряды черных, узловатых, корявых лоз. И по всему винограднику, зацепившись за лозы, висели женские платья, паранджи, шаровары, накидки, но людей видно не было, словно они превратились в корявые лозы, оставив висеть развеянные одежды. Так проревел, разметал, оплавил кишлак огненный шар света, который Суздальцев наблюдал в ночи накануне. Теперь он искал воду. Забредал в дворы, в поисках колодца, в поисках ведер и глиняных сосудов, где могла сохраниться вода. Но огненный шар, пролетев над кишлаком, иссушил колодцы, выпарил воду. И он тупо и без надежды переходил из одного двора в другой.
Он нашел на земле простыню и завернулся в нее, спасая раненое тело от горячего солнца.
Увидел стену, в которой ворота были сорваны с петель. Вошел во двор, заваленный мусором снесенной кровли. Двери дома были выдраны и валялись посреди двора. Он вошел и стал переходить из комнаты в комнату, по которым промчался огонь. И вдруг в самой дальней, выходившей окнами в сад, увидел на полу кувшин. Его горловина и ручка были снесены осколком, но на донце сохранилась вода, блестела в выпуклом черепке. Он возликовал, поднял черепок и стал приближать к распухшим губам, чтобы сделать спасительный глоток. За стеной, в саду раздался долгий, заунывный стон, который помешал ему напиться. Там, за стеной, мог находиться уцелевший в огне стрелок, приготовивший для него пулю. Там мог находиться мститель — моджахед, который перед смертью несет ему удар возмездия. Суздальцев опустил на землю черепок. Прокрался к дверям и выглянул.
За стеною был огород с истлевшей ботвой, стояло одинокое черное дерево, безлистое, с корявыми, разбегавшимися врозь ветвями. У стены, на ворохе рыжей соломы лежала женщина. Суздальцева испугала ее тучность, большое, заброшенное тряпьем тело, поднятые колени, обнаженные икры, на которых кровенели раны, и блестела лишенная ткани кость. И опять из раскрытого черного рта, из косматой растрепанной головы вырвался долгий стон, переходящий в жуткое бульканье. Сначала он хотел убежать, чтобы не видеть этой поверженной плоти, доживающей последние минуты. Но женщина приоткрыла глаза, увидела его над собой и дрожаще, не умоляя, а безнадежно взывая, произнесла:
— Пить! Дай пить!
Вода, которую она просила, находилась за стеной, в горшочном черепке, и женщина, раненная русской ракетой, просила воды. Он сам погибал от жажды, и его спасение скопилось на донце кувшина, разбитого русской ракетой, но он вернулся в дом, взял драгоценный черепок, принес его женщине. Она по-птичьи открыла рот, и Суздальцев осторожно, хрупкой струйкой влил воду в ее почерневшие губы, стараясь не смотреть, как капли сбегают по ее немолодому лицу с едва заметной рябью оспин. Ее густые, рассыпанные и скомканные волосы были покрашены хной и отливали красной медью. В мочке уха виднелась сережка. Под пестрой расстегнутой блузкой виднелась большая, налитая грудь. Женщина закрыла глаза, медленно облизала губы и опять, издавая стон, сказала:
— Спасибо.
Суздальцев скинул с себя простыню. Вцепившись зубами в край, разодрал на ленты. Стал обматывать вокруг ее ран, видя, как шевелятся ее голые пальцы с остатками фиолетового лака. Она потянулась. Тряпье, покрывавшее живот, съехало на бок, и он увидел ее обнаженный пах, черные волосы лобка, возвышался, бугрился синеватый живот с выпученным пупком, по которому проходила желтоватая борозда. И он понял, что женщина беременна, и ее стоны были стонами от полученных ран и предродовым стенанием.
Второй раз он испытал желание кинуться прочь, убежать из мертвого кишлака, где в расплавленную стену была впаяна лошадь, а на груде соломы была готова рожать умирающая женщина. Но кто-то властный, неумолимый остановил его и сказал: «Смотри!» И он смотрел на взбухший живот, черный пупок, по которому проходила желтоватая полоса, на раздвинутые, с красными потницами промежности, набрякшие, как две большие сливы.
Он вдруг увидел, как из этих слив, словно их раздавили, потекла вода, сливалась на солому, и вслед, за этим раздался стон, сначала глухой, потом все громче, с визгливыми рокотами, переходящий в звериный рев. Женщина переваливала голову со стороны на сторону, зубы ее блестели, и сквозь них вырывался нечеловеческий рык страдания. «Смотри!» — слышал Суздальцев безмолвное приказание, и смотрел, и слушал, видел, как по животу прокатывается бугор судороги. Это младенец пытался покинуть умирающую плоть, стремился в жизнь в то время, как его мать стремилась в смерть.
Женщина простонала, и он, сострадая, желая ей помочь, простонал тоже. Она ахнула от боли и повторила свой истошный звериный вопль. И он вторил ей воплем, приговаривая! «Кричи, кричи». Себе ли приказывал или ей, но оба они кричали посреди разгромленного кишлака, и ему казалось, что это рожает он, из его снедаемого огнем чрева, из раненого, иссеченного плетью тела выходит на свободу ребенок, и они оба, мужчина и женщина, рожают в этом пустом огороде с черным корявым деревом.
Он увидел, как раздвинулось ее лоно, и показалась мокрая, с черной шерсткой головка, мокрое темечко, стремящееся протиснуться в свет. Женщина продолжала кричать, и каждый ее вопль выталкивал младенца, и вслед за маковкой появился выпуклый лоб, безбровые закрытые глаза, крохотные отверстия носа, и вся голова, покрытая перламутровой слизью, с едва заметным стиснутым ртом появилась и повисла на тонком стебельке шеи.
Он не знал, что делать. Ему казалось, что слизь удушает ребенка, и он пробовал снять с его лица похожий на медузу студень. Младенец не мог протиснуться сквозь лоно, и женщина гнала его из себя криком. Суздальцев коснулся пальцами липкой сукрови, проник в лоно и, нащупав там крохотные плечи ребенка, потянул. Она кричала, а он пугливо, осторожно тянул. И вдруг ребенок скользко протиснулся и выпал ему на ладони, вытянув ноги, точно это были ласты. Он дрожал у него на ладонях и плескался, как рыба. Розово-голубой, покрытый глазурью, в алых прожилках, изделие Стеклодува, сотворенное из стекла, света, материнского крика и его, Суздальцева, внезапного слезного ликованья.