Война в тылу врага
Шрифт:
Часам к шести утра мы благополучно вступили в район Ковалевических лесов. У нас не было ни отставших, ни больных: советский человек, борющийся насмерть с врагом, обладает такой выносливостью, о какой в мирной обстановке и мечтать невозможно.
В ближайших деревнях гитлеровцев не оказалось, и я решил выбрать место для базирования в лесу неподалеку от деревень Волотовка и Реутполе. Лес здесь был смешанный, поросший густыми зарослями. Несмотря на близость населенных пунктов, в нем водились дикие козы, кабаны и даже медведи. Жители Волотовки и Реутполя редко посещали этот лесной массив. Большую часть лета он был отрезан вязкой протокой, залитой водой, и попасть сюда можно было только обходным путем через Ковалевичи, совершив
Я разделил отряд на две части. Одну, во главе с Черкасовым, направил к деревне Липовец, где была наша вторая группа народного ополчения, а человек пятьдесят отборных людей оставил с собой для активных действий. На связь к Басманову еще утром вышла пятерка бойцов во главе с Захаровым; разумеется, и Чапай не отстал от дружка. Распределив между людьми задания по устройству лагеря, снабжению и разведке, сам я с небольшой группой бойцов направился в район Сорочино — Кушнеревка для проверки работы подпольщиков на местах и завязывания новых связей. В Московской Горе меня ожидал тяжелый удар.
— Не ходите в Кажары, — предупредил Ермакович, — там гестаповцы шарят. Зайцева, председателя колхоза, убили.
— Как убили? — У меня было такое ощущение, точно кто-то внезапно ударил меня.
— Да так… Это они для отвода глаз «расследуют». Подослали тут подлеца одного из Пасынков, они застрелил человека ночью через окно. И дочку его пятилетнюю, может знали, тоже убили.
Я стиснул зубы и молча поборол волнение.
— Что еще? — спросил я, видя подавленное состояние своего собеседника.
Ермакович рассказал, что в Чашниковском районе разместилась целая дивизия, пришедшая с фронта, что все деревни за Кажарами будто бы заняты гитлеровцами.
Обстановка усложнялась. Попрощавшись с Ермаковичем, я пошел дальше, к Сорочину, чтобы проверить полученные сведения. Но уже в первой деревне председатель колхоза сообщил мне, что его в Гилях чуть не задержали вражеские посты.
— Кругом гитлеровцев полно, стоят в каждой деревне.
Дальше итти было незачем. Я вернулся в лагерь.
Первый, кого я увидел, спустившись в землянку, был один из пятерки, высланной на связь к комиссару под командой Захарова.
— Ты что тут? — спросил я его, и сердце у меня дрогнуло от нехороших предчувствий.
— Не прошел, возвернулся, — ответил боец.
— А Захаров?
— Убитый он, и Чапай убитый. — Парень словно нехотя встал, и я заметил у него перебинтованную руку под шинелью внакидку. — Двое-то новеньких не захотели с нами итти. Они еще около Волотовки сговаривались: пойдем, мол, в деревню, чего, мол, по лесам-то лазить. Ну, а тут возле моста через Эссу напоролись мы на засаду. Они сразу в кусты и ходу. Мы залегли, стреляем. Чапая в живот ранили, Захарова — в обе ноги. А меня вот — в правую руку. Чапай упал, да и просит: пристрелите, мол, меня, чтобы не измывались они надо мной. Захаров-то, хоть и раненый, скатился на лед и начал отстреливаться, а я без руки! Гитлеровцы осмелели, стали к берегу подбираться. «Рус, сдавайсь!» — кричат. Захаров патроны-то расстрелял, одной пулей Чапая добил, а последнюю — себе… Убил он, Захаров-то, двоих, одного офицера., — Ну, ладно, проверю, сядь, — я прошел в свой угол и лег, подавленный всем, что услышал за день.
Я вспомнил Захарова. Стройный, красивый, голубоглазый, сильный, ловкий, дисциплинированный, смелый. Как он плакал, обнимая меня при нашей встрече, и говорил: «Теперь
Своим ординарцем я назначил Сашу Волкова. Он был так же молод, прямодушен и чист. Как-то подошел он ко мне в самую тяжелую минуту на походе и, застенчиво улыбнувшись, сказал:
— А знаете, товарищ командир, сегодня мой день рождения — девятнадцать исполнилось. Теперь меня мама вспоминает: где, мол, он? живой ли? Верно ведь?
Я поздравил его, обнял и поцеловал. Мне тоже стало легче от этих слов. Он чем-то напоминал мне родного сына.
На поиски части отряда, ушедшей с комиссаром, я направил Библова и Серпионова. Район был переполнен карателями, но связь нужно было восстановить во что бы то ни стало. С комиссаром ушли прекрасные люди — Валентин Телегин с товарищами, отважные, но слишком юные. Не имея достаточного опыта, они могли стать легкой добычей карателей. Комиссара нужно было разыскать и вывести людей в более безопасные лесные массивы.
Днем я выслал разведку в Ковалевичи. Деревня оказалась занятой гитлеровцами. Они обстреляли наших людей и преследовали их вплоть до тропы в лагерь. Положение для нас с каждым днем становилось все более угрожающим. Это было пятого или шестого ноября сорок первого года. Гитлеровцы тогда уже почувствовали, какой урон мы можем нанести им с тыла, поэтому они твердо решили с нами покончить, как только выпадет первый снежок. Мы ожидали их из Ковалевичей, а они подошли со стороны Красавщины, в сопровождении полицейских.
На следующий день каратели подошли к самому лагерю. Я вывел отряд из землянок, когда передовые разведчики-немцы показались в ближайшем кустарнике. Обходя лагерь зарослями, мы слышали, как они бьют по нашим пустым землянкам из автоматов. Уходить нам было некуда, и я водил бойцов вокруг покинутых землянок, стремясь запутать следы. Был еще путь на Липовед, но я не хотел наводить врага на базу Черкасова. Метрах в двухстах от лагеря, у подножья небольшой горушки, мы залегли и стали слушать, как смеются и гогочут фашистские молодчики, хозяйничая в наших землянках. «Вероятно, они сфотографировали нашу покинутую базу», — подумал я и при мысли о том, что эти фотографии будут помещены в их мерзких листках как доказательство «блестящих успехов» в борьбе с партизанами, стиснул зубы и дал себе слово как можно скорее показать на деле, что мы живы и продолжаем действовать. Еще когда мы строили свои землянки — знали, что жить в них мы можем до тех пор, пока не обнаружат нас фашисты. Обида была не в том, что мы оставили теплый угол, вышли полураздетые на мороз под открытое небо, — обида горькая и злая раздирала сердце потому, что враг не был наказан.
Но вот раздался треск, и высокий столб пламени поднялся над кустарником. Это каратели подожгли наши землянки. Затем раздалась команда: «Форвертс!» и немцы двинулись нас преследовать. Я приказал нескольким бойцам занять ямы от выкорчеванных пней в низине и обстреливать карателей, как только они покажутся, а основное ядро отряда отвел метров на двести дальше.
Прошло минут десять. Вот трое самых прытких из карателей выскочили на высотку. Один из них держал на сворке собаку. Залп — двое фашистов, мертвые, ткнулись в снег, третий выпустил сворку и, вопя, заползал, пачкая снег и тщетно силясь подняться. Пес с визгом кинулся прочь. Мои бойцы выскочили из ям и перебежали к нам. Застучали автоматы, рой пуль запел в воздухе, но враги больше не показывались из-за бугра. Прыть у них исчезла. Двоим карателям мы уже выдали деревянные кресты за их «подвиги». На душе у меня стало легче. Ребята тоже повеселели. Я тихонько поднял людей и повел их в глубь леса.