Война

Стаднюк Иван Фотиевич

– Неужели в тебе все умерло ко мне?

«О чем он?» – сбросив дрему, подумала Аида. И вдруг заговорила Ольга

– чуть слышно, с необъяснимой горечью:

– Сережа, не надо об этом… Я тебя очень прошу…

Аида, кажется, перестала дышать, еще не мыслью, а чувством постигая далеко не простое значение услышанного.

Сергей тут же ответил Ольге:

– Я знаю, если скажу тебе все, что испытываю в эти дни, после встречи с тобой, ты начнешь твердить мне о долге, о порядочности, об обязанностях. Так ведь? – Он взглянул на Ольгу.

– Ты не ошибся, – суховато ответила Ольга. – Я даже больше скажу…

– А как же мне быть с тем немаловажным обстоятельством,

что и я человек? Неужели у меня нет долга перед самим собой, перед своей судьбой, перед званием человека? Почему я не волен выполнить самую главную обязанность перед самим собой, а потом уже думать о долге и обязанностях перед другими?..

Аида почувствовала, как ее муж стал дышать глубже и чаще, в его голосе появилась знакомая ей хрипотца, и это значило, что близится высшая степень его волнения. А он тем временем продолжал:

– Почему я не должен поступать по велению моих чувств и обязан обрекать себя на жизнь без любви? – Сергей Матвеевич требовательно посмотрел на Ольгу.

Ольга молчала, устремив глаза в звездное небо над темным лесом, вплотную подступавшим к мчавшемуся поезду. Сергей Матвеевич, кажется, потерял уже надежду, что она откликнется, и Аиде показалось, что Ольга не хотела продолжать разговор, как вдруг она заговорила:

– При желании все можно оправдать… Особенно если умеешь логически мыслить… Убийца и тот находит оправдание своим ужасным поступкам. – Ольга повернулась к Сергею Матвеевичу лицом и продолжала со сдерживаемым волнением: – Сережа, ведь если б не встретился мне Федя, я бы, наверное, вышла замуж за тебя. Клянусь, была бы верной тебе женой, но… может, все-таки по обязанности… Я только потом поняла, что мы с тобой играли в любовь, не зная, что это такое. Во всяком случае – я… А Федя воспламенил во мне истинное чувство, настоящее, ну… такое, о существовании которого я и не подозревала… – Ольга, наверное, заметила, как при этих словах губы Сергея Матвеевича будто превратились в каменную складку, и примолкла. Тут же потускневшим голосом спросила: – Может, не стоит об этом?.. Впрочем, ты должен знать, иначе не успокоишься… Так вот, дорогой мой, каждый человек к чему-то предназначен. Ты – к созданию каких-то машин, а я

– к любви… Да-да, и это не пошло, не банально, ибо я имею в виду любовь к единственному моему избраннику, к нему одному – со всеми его славными и дурными чертами, но присущими только ему одному, с его умом, с его добротой, бескорыстием, незлобивостью и еще с его трудной солдатской судьбой, которую он любит и ради которой живет, видя в этом свой главный долг человека, отдавая ей все самое сильное в себе, а мне оставляя свои слабости, как лекарке… И я счастлива, что нужна ему, что любовью своей врачую его боли и даю ему радость и силу…

Сергей Матвеевич не перебивал Ольгу да уже и не вникал в смысл напевного течения ее слов, улавливая в их сливающемся музыкальном звучании взволнованную и чистую искренность. Старался силой мысли сбросить навалившуюся на него огромной тяжестью тоску, подавить боль в груди и найти хоть какую-нибудь зацепку, чтобы пусть частично, но разрушить это великолепно построенное в ее воображении здание любви и верности.

Он не заметил, что Ольга умолкла, а когда опомнился, поймал себя на том, что не знает, как продолжать разговор. И произнес первое, пришедшее на ум:

– Ты сказала: все можно оправдать… вот и оправдала… Но почему же ты, Оля, при этих своих благороднейших принципах поглядываешь на мир далеко не ангельскими глазами? – Проговорил и ужаснулся своим словам, прозвучавшим гаденько и мелко.

– Ты хочешь сказать –

поглядываю на мужчин? – Ольга, к его удивлению, не обиделась, а, наоборот, оживилась. – И Федя на меня всегда злится за это… – Она нежно засмеялась, будто увидела перед собой своего ненаглядного Федю. – Ему я не сознавалась, а тебе могу… Конечно, в том, что ты вдруг растревожил в себе старое, и я немало виновата. Прости меня, Сережа, за это. Перед многими мужчинами, даже весьма солидными, так сказать, личностями, я была виновата… Но так ли уж сильно?! – Она прикоснулась рукой к его груди и снисходительно засмеялась. – Меня просто бесит и обижает самоуверенность и непостоянство иных мужиков! И каюсь, я не одного из таких самонадеянных индюков сводила с ума – будто нечаянным взглядом или безвинной улыбкой… Не ради забавы, поверь, а во имя веселой для меня мести за обманутых ими женщин, за их жен.

Если бы Сергей Матвеевич или Ольга в эту минуту оглянулись, то увидели бы, как, зажав платком рот, от окна, где они стояли, пробиралась Аида. Плечи ее сотрясались от рыданий.

Поезд замедлил ход и вскоре замер. Наступила та напряженная и сторожкая тишина, которая бывает только ночью в стоящем вагоне, когда слышен любой шорох и даже легкий вздох. Вот и сейчас послышались чьи-то сдавленные всхлипы, но в эти дни людской плач никого не удивлял, напоминая лишь о войне. Впрочем, война и сама напоминала о себе всполохами пожаров, кровянивших за окном край темного неба, грохотом далеких и близких бомбежек.

Вскоре поезд снова деловито татакал колесами, с шумом пронзая упругую и свежую сырость ночи. Сергей Матвеевич ощущал своим плечом теплое плечо Ольги и после услышанного от нее чувствовал себя так, словно не мог продышаться и наладить размеренный ритм толчков своего сердца. Хотел заговорить, но мешала горькая сухость во рту и в горле. Наконец решился и, наклонившись к Ольге, хрипло и горестно прошептал:

– Самое прекрасное в тебе – глаза и улыбку – ты превратила в орудие мести…

– Нет, – почти зло ответила Ольга. – Самое прекрасное в человеке – его ум и сердце.

– Ну хорошо, – примирительно сказал Сергей Матвеевич, – а за какие провинности ты мстишь мне?..

Ольга промолчала, потом тихо засмеялась и ответила не то в свое оправдание, не то в его осуждение:

– О тебе, признаться, я думала лучше… И не забыла о своей давней вине перед тобой. Поэтому не знала, как держаться, чтоб понять, простил ты меня или нет… Ну вот, а получилось плохо… Но разве сейчас до этого?

В Москву приехали в первой половине дня, когда над городом уже стоял давящий, душный зной. На Ленинградском вокзале, среди сутолоки и галдежа, прощались с Ольгой, заспешившей в свое новое пристанище – квартиру покойных стариков Романовых, где ее дожидалась дочь Ирина. Сергей Матвеевич был озадачен тем, как Аида, обливаясь слезами, ошалело целовала Ольгу, словно навечно расставалась с самым дорогим для нее человеком. А когда Ольга растворилась в толпе, Аида, к удивлению мужа, будто лишилась слуха и речи…

Сергей Матвеевич должен был отправить ее домой на Волгу. Переезжали на Павелецкий вокзал, добывали там через военного коменданта билет, а затем он усаживал ее в поезд, уходящий в сторону Саратова. Аида все молчала и хмурилась, а он, теряясь в тревожных догадках, делал вид, что не замечает ее дурного настроения. Попрощались будто и не холодно, но без слов. Он задержался у открытого окна вагона, напротив ее места в купе. Аида выглянула только тогда, когда поезд тронулся. Скорбно, одними губами улыбнулась, тая в невидящих глазах недвижную, какую-то гневную печаль, и сказала: