Воздушная тревога
Шрифт:
Когда исправленный «танной» передал сигнал предварительного оповещения, трое рабочих собрали свой инструмент и быстро зашагали по гудрону мимо нашего окопа, направляясь в убежище. Я пристально посмотрел на очкарика, когда он поравнялся со мной. У него были выцветшие, слишком близко поставленные глаза и тонкий нос, весь его облик показался мне каким-то таинственным. Очкарик ни разу не взглянул в нашу сторону, не заговорил с приятелями. Я обратил внимание на его мягкую пружинистую походку.
Я попытался позабыть о нем, и на какое-то время, пока наблюдал за воздушной схваткой к юго-востоку от нас, мне это
Затем вдруг я снова увидел его — он стоял у капонира, между нами и лагерем, у того самого капонира, с которого меня чуть не убили. Не знаю, почему, но у меня душа ушла в пятки, когда я его там увидел.
Я с опаской огляделся, пытаясь прикинуть, с какой точки сподручнее всего было бы пустить в наш окоп пулю. Ждать удара свинцового комочка, который может последовать каждую секунду и в любом месте, не ахти как сладко. Несмотря на жару, меня знобило, а ладони были потными от страха.
Воздушной тревоге, казалось, не будет конца. Мы следили за нашими истребителями, заходившими один за другим на посадку, и жадно смотрели в бинокль, сорваны ли брезентовые заслонки пулеметных портов — верный знак того, что самолеты побывали в драке.
На пару минут забежал поболтать знакомец Лэнгдона, офицер-летчик. Он участвовал в воздушном бою над Мейдстоном и сбил два «мессершмитта-109». Офицер рассказал, что видел, как Найтингейл выпрыгнул с парашютом из горящей машины, предварительно бросив ее в пике на таран немецкого истребителя. Больше всего меня расстроило известие о том, что мишенью налета на сей раз стал аэродром Крейтон и что утром нападению подверглись еще две базы. Все это прекрасно укладывалось в мои представления о плане немцев.
Именно тогда я впервые подумал о необходимости выбраться из Торби.
Интересно, так ли уж много в мире людей, испытавших в своей жизни настоящий страх? Чувство жуткое. Я замерзал и в то же время обливался потом, ощущал противную слабость в коленях и не смел посмотреть в лицо ребятам, чтобы они не увидели того, что отражается в моих глазах. Я утратил всякую веру в собственные силы; ощущение, что мы сидим в Торби, будто в клетке, обострилось как никогда. Мне была видна загородка из колючей проволоки посредине холма между нашим бараком и рощицей в низине; она, казалось, отмечает, будто ниточкой, границу между смертью и жизнью. И я знал, что не буду в безопасности, пока не окажусь по другую ее сторону. Ведь на мою шкуру покушались уже дважды, и жив я только по воле случая. В следующий, третий раз, может не повезти. Из Торби надо бежать. Непременно. Бежать, бежать, бежать, — это слово барабанной дробью билось в моем перепуганном мозгу до тех пор, пока я не почувствовал, как в ушах пульсирует кровь…
— Эй, проснись-ка!
Я вздрогнул и разом очнулся от оцепенения. Блах протягивал мне сигарету. Я взял ее и сказал:
— Прости…
Блах вытащил зажигалку, которую ему подарили ко дню рожденья в начале недели. Зажигалка была тяжелая, серебряная и у Блаха еще не улеглось чувство гордости от обладания ею. Он щелкнул крышкой, сверкнула искорка, но огонь не загорелся. Сколько Блах ни бился, фитиль упорно не желал загораться, а все подразделение с интересом наблюдало за этим поединком. Наконец, измучившись, Блах воскликнул:
— Вот же свинья! — и убрал эту штуковину в карман.
Пустяк, казалось бы, но он благотворно подействовал на мое настроение. Я от души рассмеялся — как он это сказал! А уж после этого Торби уже не казался столь неприdетливым. Оглядевшись вокруг, я увидел мирно гревшийся на солнышке аэродром, а не тюрьму с решеткой из колючей проволоки.
Оnбой дали незадолго до пяти. Выпив чаю, я предложил Кэну партию в шахматы — хотелось хоть как-то отвлечься. Не просидели мы и десяти минут, как соперник съел моего ферзя. Я в сердцах смел фигуры и сдал партию, сказав:
— Бесполезно, не могу сосредоточиться, извини.
Мое место занял Четвуд, а я принялся стелить себе постель. Эта потеря ферзя казалась такой символичной… Все виделось мне в черном цвете: Марион так и не появилась; Найтингейл прыгнул с парашютом, и бог знает, когда теперь он сможет достать необходимые мне карты. В довершение ко всему я должен был как-то выбраться из Торби — непременно, пока меня не убили. Я чуть не плакал, когда разворачивал свои одеяла. Как же отсюда выбраться? Главные ворота? Об этом не может быть и речи. Вдоль ограды с внутренней ее стороны днем и ночью ходят патрули. Единственная возможность — прокрасться в темноте сквозь колючую проволоку в надежде, что меня не заметят. Но это — слишком большой риск. Остаться было лишь немногим опаснее. Да и в лесу, в низине, тоже понатыкано немало охраны. Я машинально отметил про себя, что пролезть сквозь проволоку удобнее всего позади нашего барака. Но я не мог уйти, не выяснив, где находится эта ферма Коулд-Харбор и когда немцы намерены осуществить свой план.
— Я должен, должен выбраться. — Я вдруг поймал себя на том, что бормочу эти слова вслух, вновь и вновь повторяя их. От усталости и расстройства глаза мои наполнились слезами, разум отказывался повиноваться, мысли путались в лабиринте смутных страхов, которые наверняка рассеялись бы, будь у меня возможность обдумать все спокойно.
— Хэнсон! Тебя хочет видеть девчонка из ЖВС.
В дверях стоял Фуллер, следивший за воздухом.
— А? — тупо переспросил я. Мозг никак не мог осмыслить то, что совершено четко уловил слух.
— С тобой хочет поговорить девчонка из ЖВС. Она ждет возле окопа.
Я почувствовал, как мое тело вновь наливается силой.
— Иду, — сказал я, бросил одеяло, которое расстилал, и вышел на улицу.
И правда, это была Марион. Подойдя к ней, я не нашел ничего лучшего, как спросить:
— Узнали, когда у нее день рождения?
Я понимал, что пытаюсь скрыть нервозность и оттого говорю так резко.
— Узнала, — ответила Марион. В ее взгляде мелькнула растерянность, или мне только показалось. — Он был бы в воскресенье.
— То есть завтра?
Она кивнула.
Близость опасности привела меня в равновесие. Я молчал, «Завтра», конечно же, следует понимать как «завтра утром». Чтобы вывести из строя аэродром с истребителями, нужен воздушный десант, и его почти наверняка выбросят на рассвете. Времени оставалось совсем мало, меньше двенадцати часов.
— Что с вами? — спросила Марион.
— Так, ничего. Просто если я хочу что-то сделать, надо спешить. А я даже не знаю, что предпринять.
— Я не об этом. Я знала, что вы встревожитесь. Но когда вы вышли ко мне, у вас был очень странный вид.