Возлюбленный враг
Шрифт:
На первый взгляд Гиллу Кортни не в чем было упрекнуть свою пятнадцатилетнюю жену. Она была привлекательна, богата и хорошо подготовлена к выполнению своих обязанностей. Но она держалась недопустимо независимо, и Гилл, привыкший, что женщины осмеливались заговорить со своими мужчинами только когда к ним обращались, испытывал острое смущение. В поместье Кортни он привез жену, как ему казалось, с триумфом.
Джинни, несмотря на крайнюю неприязнь к этому человеку с его непомерно раздутым мнением о собственной персоне, несмотря на растерянность, оттого что оказалась вдали от своего любимого острова Уайт, от моря, пыталась относиться к его семье по-дружески, быть открытой. Но очень скоро она поняла, что открытость и дружелюбие считались здесь признаком невоспитанности. Леди Кортни правила женской частью семьи железной рукой матриарха и от жены своего сына ожидала покорности
Он был неуклюжим и неопытным любовником. Любовником? Сидя на камне, Джинни невесело рассмеялась. Если в его поспешном удовлетворении собственных нужд и были какие-то намеки на любовь, то она этого не заметила. Сопением и тошнотворным запахом пота сопровождалось его вторжение в ее еще не готовое тело и вызывало в ней омерзение. Иногда она молила Бога о том, чтобы зачать ребенка и на девять месяцев освободиться от этого ежевечернего насилия. Гилл никогда бы не подверг опасности своего наследника. И если бы она носила его ребенка, то ее положение в семье, безусловно, изменилось бы. Но чаще всего эта мысль вызывала у нее отвращение, и всякий раз она с облегчением воспринимала наступление месячных, несмотря на то, что ее бесплодие вызывало еще большую жестокость в обращении с нею родственников мужа. Но как же можно зачать ребенка в любви от человека, которого презираешь?
За весь год Гилл поцеловал ее, наверно, раз десять — небрежный жест, прежде чем задрать до талии ее ночную рубашку. Вскоре он перестал даже притворяться, что видит человека в женщине, тело которой он использовал, будто оно было не важнее ночного горшка. В детстве Джинни и Эдмунд иногда целовались, когда начинала играть кровь, но это был детский опыт, и они тщательно, испытывая чувство вины, хранили секреты своих растущих тел и бурлящих чувств.
Но когда Алекс Маршалл поцеловал ее, произошло нечто такое, что не имело отношения к ее опыту. Ее тело откликнулось против ее воли, каждый нерв, казалось, напрягся в ожидании то ли боли, то ли радости. Нет, это действительно была радость. Но что знала она об этом человеке, кроме того, что удалось вытянуть из Питера и понять самой? Человек неимоверной целеустремленности, твердый и решительный. Что же произошло с ним, что заставило его поступиться своими принципами и общаться с пленницей и врагом, чьи убеждения ненавистны ему?
Джинни сидела на камне, размышляя, а сумерки тем временем перелились в темную ночь, и теперь она могла лишь слышать, как море накатывается на песок и отступает с влажным всплеском. Облака закрыли диск Луны, достигшей трех четвертей, и звезды.
В усиливающемся ветре она ощущала приближающуюся летнюю грозу, слышала ее в грохоте волн, бьющихся об Игольчатые скалы. Солдатам полковника придется пережить неприятные минуты в палатках.
В небе сверкнула молния, и Джинни машинально стала считать секунды до раската грома. Гроза бушевала примерно в пяти милях. Пора было возвращаться домой. Полковник и его офицеры, наверно, обеспечили себя едой в отсутствие повара, а ее аппетит удовлетворят яблоко и кусок сыра.
Направляясь по мягкому песку к крутому подъему, Джинни взглянула вверх. Вся верхушка скалы была залита светом мерцающих факелов. Сидя у моря, Джинни так погрузилась в свои переживания, что даже и не подумала посмотреть в сторону дома. Неужели они нашли Эдмунда и Питера? Ее сердце болезненно забилось, пот выступил на лбу, когда она, спотыкаясь, скользя, карабкалась по тропке, в панике растеряв все свое умение.
Путь наверх занял десять минут, и, добравшись до вершины, Джинни снова вспомнила об осторожности. Она не хотела привлекать внимание к тропе, так хорошо скрытой от чужих глаз. Джинни цеплялась за низкорослый кустарник под выступом, пока не убедилась, что вблизи нет огней. Потом вскарабкалась на пружинистый мох и растянулась на нем на животе, замерев на секунду. Из сада до нее доносились голоса, но вблизи все было тихо. Она поднялась и, низко пригнувшись, побежала по продуваемому ветрами мысу, как раз в тот момент, когда первые капли дождя возвестили о начале грозы.
Приближаясь к конюшне, Джинни замедлила шаг, отряхнула юбки и не спеша направилась к открытой двери в кухню, выделявшуюся в свете масляных ламп. Двор почему-то был пуст. Солдаты, очевидно, были заняты какой-то странной ночной подготовкой по приказу полковника. Может, это происходило каждую ночь — какие-то ритуальные учения? Питер говорил, что Алекс Маршалл — блестящий командир, знающий, как поддержать боевой дух и сохранить свои войска в отличном состоянии.
В кухне тоже никого не оказалось, но остатки хлеба, масла и сыра на столе свидетельствовали о том, что здесь ужинали. Джинни взяла из корзины яблоко и грушу, отрезала кусок сыра и тихо проскользнула вверх по лестнице к своей комнате. Дверь в нее была распахнута. Но Джинни точно помнила, что закрывала ее, уходя из дома! Она сделала это по привычке, но и заявляя свое право хотя бы на эту часть дома, занятого чужаками.
Заперев за собой дверь, Джинни вздохнула с облегчением. Все-таки она была в собственной комнате, среди своих вещей, знакомых ей с детства; в комнате, дававшей ей уединение и защиту от всего, что происходило за ее порогом. Комната всегда была ее пристанищем, где она могла выплеснуть свое возмущение из-за несправедливых ограничений, выплакать горе и обиду после наказания, нарисовать в воображении волшебную страну, чьи очертания и порядки можно было менять по своему усмотрению, как подсказывала ее фантазия; где она могла с восхитительной таинственностью размышлять о том, как устроено ее тело.
Молния, сверкнувшая над морем, на мгновение осветила комнату, и немедленно последовал раскат грома. Гроза бушевала прямо над головой, полил дождь, и Джинни подбежала к окну, чтобы закрыть его. Инстинктивно она помолилась за тех, кто находился сейчас в море. Дитя моря, она относилась к воде с огромным уважением, свойственным человеку, хорошо знакомому с коварством морской стихии.
Громкие мужские голоса внезапно разнеслись по дому, и, сама не зная, зачем она это делает, Джинни сбросила с себя одежду, свалив ее небрежной кучкой у окна, натянула ночную рубашку и прыгнула в кровать, не придавая значения тому, что не расчесала волосы, не вымыла руки и не привела в порядок ногти, под которые забились грязь и песок после лазания по горной тропе. Скорый ужин так и остался лежать на подоконнике нетронутым.
Сапоги прогремели по лестнице, вдоль коридора и остановились у ее двери. Ручка повернулась и встретила сопротивление железного ключа. Раздался несмелый стук, и незнакомый голос спросил: «Госпожа Кортни?»
Джинни уставилась в темноту, раздумывая, следует ли ей отозваться или притвориться спящей. «Спящей», — решила она. Тогда меньше придется объяснять, а сейчас она нуждалась в уединении и покое. Покой и уединение помогли бы ей прийти в себя и прогнать прочь мысли об Алексе Маршалле. Она сумела бы сосредоточиться на планах побега и думала бы о спокойном будущем, оставив все нынешние потрясения позади.
Она промолчала и услышала, как шаги удаляются по коридору. Где-то в саду прозвучал горн, сигналя, видимо, о завершении учений. В замке наступила странная тишина. Не тишина пустого дома, к которой она привыкла, а настороженная тишина, возникающая, когда большая группа людей затихает в ожидании. В ожидании чего? Сердце Джинни забилось, и только мысль, что дверь заперта, утешала ее. Она лежала, чувствуя утомление, которое было не просто усталостью, оно не давало забыться сном.
Внизу, в столовой, Алекс Маршалл выслушал своего адъютанта, юного Дикона Молфри, который доложил, что скорее всего госпожа Кортни находится у себя в комнате и спит. Полковник выслушал двадцатилетнего лейтенанта с непроницаемым выражением лица, в ответ лишь кивнул и отпустил его. Алекс чувствовал себя глупо. Исчезновение Вирджинии породило в нем непонятный страх, который каким-то образом затмил весь его здравый смысл. Он сделал ее пленницей, поддавшись странной прихоти, раздраженный ее резкостью, холодными насмешками и бесстрашием, с которым она бросала ему вызов. Но была и другая причина. Его побудило на этот шаг восхищение ею, абсолютная уверенность в том, что она не похожа ни на одну из женщин, которых он встречал. Алекс чувствовал, что просто не может выставить за порог одинокую женщину — беззащитную и отважную одновременно. И он взял на себя ответственность за Вирджинию Кортни, тем самым обнаружив в себе еще нечто — тоску, которую он, солдат, преданный цели и принципам, никогда не впускал в свою жизнь. Он был столь же опытен в жизненных вопросах и в желаниях тела, как и любой из его круга, давая себе волю, как только представлялась возможность, но он всегда мог контролировать потребности плоти, обходиться без женщины столько, сколько было необходимо. Сейчас же, всего за несколько коротких часов, он утратил всякую осторожность, все здравомыслие. Его воля была почти сломлена молодой женщиной, чей язык был, как жало пчелы. Врагом, который и насмехался над ним, и боролся с собой, но все же уступал такому же огню, который пожирал и его.