Возьми меня с собой
Шрифт:
Нет, она ничем не уступала той, которая осталась в Москве. И меня это почему-то раздражало.
Получалось, что я выдумал ту, московскую? Всю ее исключительность, единственность, страсть. Получалось, что все эти два года я обманывал сам себя? Вот, меня обнимает женщина, которая без истерик, обмана мужа, условий, клятв, метаний дала мне то, из-за чего я ломал жизнь, залезал в долги, менял работы, бесился, психовал, рвал сердце...
—О чем ты думаешь? — шепчет Злата. Ее густые легкие волосы закрывают мое лицо.
—Ни о чем. О тебе.
—А я ничто? — с легким
—Ты милая, нежная и красивая. Ты удивительная, Злата. Мне очень хорошо. Мне много-много месяцев не было так хорошо, — я говорю искренне. Та, московская, меня отучила лгать, устраивая жуткие скандалы даже из-за самого маленького обмана. Она говорила, что честна со мной, и требовала от меня того же. Я привык. Она два года честно обещала сделать меня счастливым. Уйти от своего майора-гаишника...
Злата крепко-крепко обнимает меня.
—Я люблю тебя. Ты, наверное, думаешь, что я со многими так? Нет. У меня был жених. Наши родители дружили семьями много-много лет. Они хотели, чтобы мы поженились. Он был моим первым мужчиной. Но я его не любила. Он был другом детства. Это было давно. Их семья уехала в Хорватию... — она выпаливает это какой-то скороговоркой, словно давно силится мне это сказать.
—Потом это тоже было. Но очень редко.
—Я не думаю о тебе так. Прекрати.
—Но я должна тебе сказать. Я хочу, чтобы ты все обо мне знал. Я хочу, чтобы ты полюбил меня...
Я долго смотрю в ее черные глаза. Надо говорить правду. Но как? И какую? Что я люблю другую? Но люблю ли? Девять месяцев прошло. Ребенка можно было бы уже родить. Я хотел, кстати... Но мне она его не родила. Зато своему гаишнику готовится подарить очередной плод любви — благодарность за отдельную квартиру, добытую рано полысевшим майором многолетней беспорочной службой на дорогах.
Впрочем, мне-то что?
Боль ушла. Обида ушла. Память тела тоже ушла. Люблю? Нет. Помню...
Что сказать? Что полюблю? Глупо. Я сам в это не верю. Слишком мало прошло времени после той любви. Не хочу.
—Злата, на войне нельзя любить, — вдруг хватаюсь я за спасительную соломинку. — Здесь все неправильно. Все не так. Ты милая, нежная, тебе нужен хороший парень, дом, дети, достаток. Ты должна уехать в Белград, забыть войну, найти там свою любовь. Я не тот, кого ты полюбишь. Тебе просто кажется, что ты меня любишь. Я ведь совсем другой, и когда закончится война, я стану тем, кем был до нее...
—А кем ты был до войны? — спрашивает Злата, словно и не заметив всю остальную тираду.
Я опять теряюсь. Кем я был? Как объяснить этой девочке, что такое «крутиться» в России?
—Пытался зарабатывать деньги.
—Ты бизнесмен?
—О нет. Бизнесмены — это те, кто ездит на шикарных машинах, у кого фирмы, заводы, рестораны. У меня всего этого нет. Я просто пытался зарабатывать по чуть-чуть везде, где можно.
—Так ты спе-ку-лянт, — со смехом, нараспев, произносит Злата. — Я читала в книжках. В СССР были такие спе-ку-лянты.
Это сравнение меня почему-то обижает.
—Ну нет. Что ты. Вообще я по диплому инженер-электронщик. Знаешь, что это такое? — вспоминаю я ни с того ни с сего о брошенной много лет назад профессии.
—Конечно, знаю. Но ты не инженер.
—Это почему?
—У тебя душа — перекати-поле. Ты не можешь сидеть на месте. Ты не инженер.
Я замолкаю, удивленный этой точностью ее наблюдений. Вот тебе и девочка. Раскусила меня. Разобрала по косточкам.
В село мы возвращаемся к ужину. На пороге госпиталя Злата насмешливо смотрит на меня, потом запускает ладонь в мои волосы и с легким вызовом говорит:
—У тебя страшное имя. У нас оно почти не встречается. Был такой валахский князь Влад Цепеш. Дракон. Он был великий воин и безжалостный палач. Тысячи людей он посадил на кол. По легенде он стал вурдалаком.
—Злата, для тебя лично я обязательно стану вурдалаком, прямо сегодня. Ночью жди. Выпью всю кровь до капли.
—Хорошо, — в ее глазах опять вспыхивают бесовские искорки. — Я специально оставлю открытым окно.
Окно действительно было оставлено открытым...
Под утро меня еле отыскал запыхавшийся Бабюк. Отряд по тревоге уходил в горы.
С позиций мы возвращаемся аж через неделю. По всему фронту идут тяжелые бои. Хорваты и мусульмане рвутся в долину. Мы как можем держим линию. Но сил слишком мало. За неделю боев у нас двое убитых — оба сербы. И ранен Олег Бабюк. Минометным разрывом его сильно порубило осколками. Уносили его с положая (позиции) совсем плохого... Начались перебои с боеприпасами. Все реже и реже нас поддерживает артиллерия — нет снарядов. Да и с патронами становится все хуже. Штабель цинков в блиндаже стремительно тает, а подвоза все нет. Нас меняет сербская рота из бывшей книнской бригады. Бывшей потому, что Книн уже два месяца в руках хорватов...
На обратном пути нам в довесок дают пленных. Их надо отконвоировать в село. Подполковник Некшич — начальник этого участка обороны — отправляет пленных с нами, небеспочвенно опасаясь, что сами сербы могут устроить самосуд. Очень много здесь воюет краинских сербов, у которых еще свежи воспоминания об августовской резне...
Пленных шестеро. Исхудавшие, грязные, заросшие щетиной, с каким-то особым, характерным только для пленных, тупым безразличием ко всему в глазах. Они молчаливы и забиты. Нас они почему-то боятся больше, чем своих. Они долго уговаривают конвоиров не отдавать их «казакам» и оставить здесь. Видимо, считают, что мы их обязательно должны порубить «в капусту». Наверное, это естественный страх перед чужаками, перед пришельцами.
К селу выходим долго. Один из пленных ранен в ногу. Он то ковыляет, опираясь плечом на выломанную из кустарника рогатину, то его поддерживают соседи, когда он совсем выбивается из сил.
В селе их запирают в погребе у школы, а меня командир отправляет доложить о прибытии отряда и о пленных. У госпиталя останавливаюсь. На крыльце курит Марко. Он хмур и хорошо выпивши.
—Плохо там, брат? — без всяких приветствий сразу спрашивает он меня и кивает в сторону гор, откуда мы вернулись.