Возвращение Императора, Или Двадцать три Ступени вверх
Шрифт:
Только солдат ушел, как Николай и Томашевский, не говоря друг другу ни слова, но связанные сейчас каким-то общим чувством, прислушиваясь к глухим звукам, проникающим в мрачный коридор тюрьмы через стены, свернули направо, потом налево, и тут перед ними открылась огромная, квадратная в плане лестничная клетка, металлические марши которой хитро пересекались, имели мостики, галереи, ведущие, как поняли мужчины, к камерам. Паутина железной сетки закрывала проемы, и все это сложное сооружение, казалось, было измыслено неизвестным архитектором совсем не для чьего-либо удобства, а, напротив, чтобы вызвать у обитателей тюрьмы ещё более сильное чувство подавленности и беззащитности перед безумно страшными вещами, которые назывались «люди», «правосудие» и "жизнь".
— Наверх, к тем камерам! — указал рукой Николай на лестницу, круто уносящуюся вверх, хотя он и не знал, почему именно эта дорога привлекла его. Они взбежали на одну из галерей, где сразу же увидели двух надзирательниц, одетых в гимнастерки и мужские штаны, заправленные в сапоги.
— Где Вырубова, мы из ЧК! — подошел к одной из них Николай.
Предоставить свой мандат он не мог, потому что бумага так и осталась лежать на столе убитого коменданта.
— Здесь нет такой, — отрицательно покачала головой женщина с темным, испитым лицом и сиплым голосом.
Но голос Николая был услышан не одной лишь надзирательницей — тотчас в камерах-одиночках, крошечных, с зарешеченными окошками, началась какая-то возня, послышались чьи-то сладострастные вздохи, исторгаемые измученными долгим воздержанием женщинами — воровками, убийцами, проститутками с источенными сифилисом лицами. Те, кто слышал шаги проходящих мимо их камер мужчин, бросались к железным дверям, приникали к окошкам. Глаза женщин горели огнем животной страсти, они выли, как волчицы, бросая вслед проходившим:
— Ну куда вы, дядечки! Такие хорошие мужички!
— Ко мне, ко мне зайдите! Меня, меня возьмите!
— Кого ищете, соколики? Какую Вырубову, а? А я тебе шо, хуже? Глянь-ка, покажу тебе одну штучку, ну-ка, посмотри!
Николай и Томашевский пытались выяснить у них, где находится политическая Анна Вырубова, но женщины или бесстыдно кривлялись, или начинали браниться по-черному, плевались, задирали подолы своих арестантских платьев, и вся тюрьма, включая самые дальние закоулки, охваченная каким-то бесовским пылом, пламенем болезненного возбуждения, выла, и вой этот прокатывался волнами из одного угла здания в другой. Надзирательницы хрипло кричали на заключенных, грозили им карцером, расстрелом, но вой не мог уняться, и Николай, никогда прежде не видевший буйства толпы, был подавлен общим безумием.
И вдруг на третьем этаже, заглянув в одно из окошек, Николай увидел женщину, которая не кричала и не подбегала к двери, — это была полная женщина, но полнота её казалась болезненной, рыхлой. Она сидела на койке, забравшись на неё с ногами, какими-то уродливо толстыми, обхватив колени руками и глядя на окошко двери обезумевшими от страха глазами.
— Заключенная Вырубова? — негромко спросил он, узнавая в искаженных страданием чертах лица арестантки знакомые черты.
— Да, это я, — так же тихо отозвалась сидящая женщина. — Меня… на расстрел?
— Узнаете потом, — для чего-то очень строго сказал он, как будто эта строгость сейчас могла помочь обмануть надзирательниц. И, уже обращаясь к одной из них, ещё более строго и властно сказал: — Немедленно отоприте дверь. Приказ коменданта!
— А где же письменное распоряжение? — лениво подошла к Николаю толстая, разжиревшая на обкрадывании скудного арестантского пайка женщина в гимнастерке и фуражке.
— Мы из Чрезвычайной комиссии, дура! — прокричал Томашевский, отбрасывая крышку лакированной коробки маузера и демонстрируя надзирательнице рубчатый эбонит рукояти пистолета.
— Я вам не дура. Разрешение давайте, — спокойно сказала надзирательница, как видно, дорожившая местом куда больше, чем жизнью.
— Ключ, говорю! — захлебываясь яростью, с треском выдернул Томашевский из футляра маузер, матово блеснувший вороненой сталью, взвел курок, и было видно, что женщина поняла — этот человек шутить не будет.
— Подчиняюсь грубой мужской силе, — просипела надзирательница, презрительным жестом бросая ключ прямо под ноги Томашевского, и через несколько мгновений огромный ключ уже скрежетал в замке.
Поддерживая Вырубову, которая едва могла ковылять на своих изувеченных в железнодорожной катастрофе ногах, опиравшуюся на палку и какую-то окаменевшую от страха, Николай и Томашевский повели женщину вниз, и Романов, не желая быть узнанным Анной Александровной, отворачивал в сторону свое лицо. Но вот они уже были на первом этаже, вышли во двор, и тут Николай, увидавший, как вздрогнула и стала трястись от холода бывшая фрейлина, нагнулся к её уху и сказал тихо, но строго:
— Потерпите немного. В экипаже у нас есть шуба для вас.
Веселый караульный балагурил, нахваливал папиросы, явно напрашивался на добавку, и Николай молча протянул ему раскрытый портсигар, рассчитывая найти временного союзника хотя бы в этом красноармейце. Вошли в караульное помещение, и Томашевский, разыгрывая из себя рубаху-парня, сказал с легкомысленной беспечностью:
— Ну вот, заполучили мы эту контру. Теперь на Гороховую с ней без всяких проволочек.
— Нет, так не годится, — поднялся из-за стола одышливый пожилой начальник караула, — вначале предъявите документ на вывод арестованной. Где документ за подписью коменданта, товарищ Гольдберг?
Томашевский, боявшийся, что Николаю не хватит хладнокровия вовремя найти необходимый ответ, поспешил сказать с небрежной наглостью:
— Знаешь что, папаша, к своему коменданту с этим вопросом и обращайся — нам он ничего не дал. Запамятовал, должно быть, ваш мальчишка. Пропустите-ка скорее — нам некогда!
— Нет, постойте! — стал ещё более сухим и деловитым голос караульного начальника. — Что значит «запамятовал»? У нас такого не случалось, чтобы комендант забыл дать пропуск на вывод арестованной! Сейчас все выясню, спешить не надо!