Возвращение из Индии
Шрифт:
Как странно было мне после подобной ночи выйти в сияющее тель-авивское утро, в котором не было ни малейшего намека на какую-либо тайну. Я смотрел на широкий, знакомый мне до мелочей бульвар, на машины, засыпанные мокрыми листьями, сорванными этой ночью буйным ветром, на бидоны с молоком, стоящие возле маленьких магазинчиков, на разносчиков газет, проносящихся по бульвару на своих «веспах». Если бы я мог вот так же промчаться к больнице, которая ожидала меня не меньше, чем когда-то она ожидала Лазара… Но я знал, что если даже я был отмыт и выбрит, я все равно должен был показаться женщине, ожидавшей меня на кухне, и, к моему изумлению, с маленькой и милой Шиви, которая тоже проснулась и теперь сидела в высоком своем креслице с растрепанными волосами и красным «третьим глазом», нарисованным между ее двумя, — несомненный знак продолжающейся тоски ее матери по далекой стране. И когда Шиви увидела, что я вхожу, она приложила обе своих крохотных ладошки к губам в традиционном индийском приветствии, как научила ее Микаэла, чтобы поприветствовать нового брамина, явившегося из преисподней.
XVIII
И она быстро нашла ее, но уже не маленькую девочку в измятой школьной униформе, но привлекательную молодую женщину, рано утром стоящую в своей кухне, повязав вокруг талии красный передник и помешивая большой деревянной ложкой кашу для трех ее детей, сидящих на трех разновысоких — в соответствии с их возрастом — сиденьях и в изумлении уставившихся на подоконник, где только что опустилась большая птица, а теперь разгуливала туда и сюда перед ними, словно взволнованная, и озабоченная чем-то школьная, учительница. Дети от души веселятся, глядя на вызывающе красивый и ярко раскрашенный хвост, двигающийся то туда, то сюда, подобно маятнику часов, только живых. Но молодая мать, стоящая позади своего потомства, знает, что, несмотря на общее веселье, она должна быть готова в любую минуту суметь успокоить самую младшую из ее детей, иначе та мгновенно зальется слезами от страха перед крылатым созданьем, которое в эту минуту стоит, уставившись на нее пронзительно, единственным своим зеленым глазом. Она подхватывает малышку на руки, успокаивая и целуя ее, а затем передает с рук на руки ее тайне, что выходит из комнаты: ее лысеющему мужу в элегантном костюме и в позолоченных очках. И эта тайна принимает ребенка с такой веселой и доброй улыбкой, которая, позволяет ей думать, что он уже вышел из своего безумия и не станет больше настаивать на том, что Земля перестала вращаться, и что каждый час является последним и самодостаточным, и ничто во Вселенной не исчезает никогда.
Но было ли это так уж мудро — врываться к ней сейчас, или я должен был прямо отправиться в больницу? Бледность, покрывавшая лицо Микаэлы, и краснота ее глаз ясно свидетельствовали о том непреложном факте, что события этой ночи вовсе не были ей безразличны. Переживала ли она их, находясь в полном и ясном сознании, или они проходили перед нею в мозгу, затуманенном сном? Она приветливо улыбнулась мне в минуту, когда я появился в кухне, всем своим видом показывая, что не сердится на меня из-за моего отсутствия; более того — ее кажется, удивила поспешность, с которой я вернулся домой. Так должен ли я был выложить все, что случилось этой ночью, спрашивал я себя, и рассказать ей о моей необъяснимой и безрассудной страсти, которая превратилась в любовь, — рассказать ей обо всем этом, перед тем как уйти в больницу? Или я имел право хранить молчание? Но для начала я, склонившись, запечатлел отцовский поцелуй на макушке Шиви, затем поцеловал Микаэлу, аккуратно взяв из ее рук чашку, чтобы покормить ребенка и дать ей возможность торопливо приготовить завтрак, который, по возможности, включал бы в себя чашку сладких хлопьев, которые, с недавнего времени, пришлись мне по вкусу.
Завтракать я предпочитал без разговоров, но вскоре заметил, что не только Микаэла ожидает, чтобы я дал отчет о проведенных последних часах, но даже и Шиви перестала есть, вопросительно глядя на меня всеми своими тремя глазами. А потому я начал осторожно и постепенно, рассказывать о событиях вечера и ночи, отсекая, естественно, некоторые детали, сосредотачиваясь, в основном, на психическом и физическом состоянии больной, доверившейся мне, слегка преувеличивая ее беспомощность в простых домашних проблемах, вроде страха перед бытовыми электроприборами, слегка посмеиваясь над выдуманными, но вполне реальными для нее страхами, терзающими ее, когда ей приходилось оставаться одной. И хотя после смерти Лазара я решил избегать лжи, в этот момент я не хотел в то короткое время, бывшее у меня в распоряжении, втискивать рассказ о моих занятиях любовью в пронизанное ярким утренним светом пространство маленькой кухни, решив заменить его описанием той психологической поддержки, которую я оказал вдове. Но Микаэла, как зачарованная, впитывавшая каждое сказанное мною слово, вылетавшее у меня изо рта, потребовала подтвердить то, что давно уже чувствовало ее сердце, и когда она прервала поток моей речи, напрямик спросив, спал ли я с женой Лазара, я не смог отрицать этого, лишив ее полностью того странного очарования, которое мой рассказ вызвал в ней.
Вот так, не сводя глаз с больших часов, висевших на стене выше многорукой статуэтки, которую подарила нам Эйнат и которая стояла высоко на полке, надежно зажатая между двумя вазами, я начал в сдержанных выражениях описывать не только начальный период наших отношений, но также и второй, чтобы показать, насколько серьезной была моя борьба с душой, поселившейся во мне. Вероятно, увлекшись, я зашел в своем рассказе слишком далеко, потому что внезапно лицо Микаэлы сильно покраснело, и я понял, что она ошеломлена не столько сексом как таковым, но гораздо больше, его повторением, явившимся для нее явным признаком тех перемен, которые ожидали нас всех.
— Если это так, — сказала Микаэла, — то вдова крепко держит тебя теперь. — Она сказала это задумчиво, со смесью восхищения и сочувствия. — Вместо того, чтобы войти во что-то неживое, неодушевленное, чтобы оживить его и возродиться самому, он внедрился в живое человеческое существо, чтобы используя его жизненную силу, вернуться самому на свое прежнее место. — И поскольку я продолжал хранить молчание, она добавила: — Будь осторожен, Бенци. Смотри, как бы в конце концов тебе не потерять твою собственную душу.
— Но я уже почти потерял ее, Микаэла, — пробормотал я с мрачной ухмылкой, пожимая плечами и относя свою тарелку в раковину, после чего достал ключ от квартиры Лазаров из своего кармана, словно желая доказать ей существование осязаемой реальности, скрывающейся за причудливым метафизическим обменом, — совершаемым нами полушутливо, полусерьезно над поверхностью нашего кухонного стола — реальности, которая при всей ее боли только и могла взволновать и вдохновить ее. Потому что в ее глазах эфемерная идея, рожденная в Индии, которую она так обожала и по которой так тосковала, обрела свое воплощение не в индусе, а в рациональном, практическом человеке, западном враче, спокойном человеке, попавшем в мистическую ловушку между душою и телом, ловушку, из которой запутавшийся в ней Стивен Хокинг сумел выбраться ценой паралича.
Но в данный момент мое внимание было целиком отдано Шиви, которая с глубоким и удивительным вниманием прислушивалась к словам взрослых, которыми те, стоя рядом с ней, обменивались над ее головой. Я уже обратил внимание на странный интерес ее к разговорам между родителями, интерес, полный необъяснимого внутреннего любопытства, которое сейчас заставляло ее бессознательно рисовать правильные круги третьего глаза, который Микаэла начертала ей на лбу между бровями, превращая этот символ в грязное пятно, расползшееся по всему лбу.
Я посмотрел на часы. Если я хотел вовремя попасть на работу, я должен был выйти не позднее, чем через несколько минут. С близкого расстояния я разглядел, что любимая статуэтка Микаэлы вся покрыта пылью и даже паутиной, осевшей на ней. Микаэла с улыбкой смотрела на ключ, который я ей показывал.
— А сейчас ты понимаешь, надеюсь, какая глубокая мудрость заключена в обычае, по которому вдова должна сгореть в погребальном огне своего мужа? — спросила она, и глаза ее злобно сверкнули.
— Нет, я этого не понимаю, — честно сознался я, ощущая легкую дрожь тревоги во всем теле.
— Она должна быть сожжена, чтобы тоскующая душа ее мужа не пробралась в чье-то чужое тело. Вдову сжигают не для того, чтобы наказать ее за то, что она осталась жить, но для того лишь, чтобы защитить слабую и ни в чем не повинную душу неизвестного человека, обреченного одолжить свое тело как бы в аренду неистовой любви ушедшего.
Я покивал головой с явной рассеянностью и, поскольку должен был уже уходить, снял глиняную фигурку с полки, освобождая заодно от паутины, чтобы посмотреть, как согласуются — если согласуются — между собой положения всех ее шести рук.