Возвращение колдуна
Шрифт:
«На следующем заседании персонала нужно спросить у директора, в чем дело, что за бесхозяйственность?! Пусть поставит вопрос ребром перед своим заместителем по административной части».
Припомнив замдиректора по административной части – мистера Вильяма, – Иван словно увидел перед собой важного, полного мужчину, который имел обыкновение то и дело вытирать свою взопревшую шею ароматизированной салфеткой и при этом сильно кривить лицо, будто вытирал шею не мягкой салфеткой, а наждаком. Иван представил себе его… в виде борова, летающего по всей психбольнице. А сверху на него можно посадить… голую наездницу. Кого бы? Медсестру Сандру? Нет – доктора Фролову!
Ай-яй-яй, очень неудачная вольность воображения, Иван Борисович. Нельзя так плохо – о
Хмыкнув, Иван подошел вплотную к свободной кровати. Зачем-то положив на нее руки, надавил несколько раз. Кровать – с электронным приводом, с внутренним подогревом матраса, – отозвалась веселым скрипом, от которого Ивану стало очень гадко на сердце.
Он неожиданно вздрогнул и в ужасе оглянулся…
Кто это? Тень большой птицы выпорхнула откуда-то и пролетела под потолком. Птицы? Птицы?
Тень устремилась в угол палаты, и Иван заметил ее черное крыло. Или же это был край черного плаща? Иван крепко сжал кулаки, приготовившись к тому, что этот некто сейчас на него набросится.
…Бар «Sistina», дорога от станции «Barberini»… Иван крепко упирался руками в кровать, словно пытался удержать ускользающее от него чувство реальности. Но его как будто бы уволакивало куда-то, уносило, переворачивало и перекручивало в воздухе. От сильного головокружения, теряя равновесие, он присел на корточки, коснувшись ладонью пола.
– Доктор Селезень, что с вами? Вы в порядке? – услышал он женский голос над собой.
– Да. Случайно уронил квотер, – Иван поднялся, засунул в карман якобы найденную монету.
Перед ним стояла медсестра Сандра, в белом халате:
– Как вы съездили в Италию, доктор? Понравилось?
Возвращался после работы домой, в своем «Лексусе», салон которого еще приятно пах новой кожей. Был час пик, поэтому приходилось долго стоять в пробках.
Иван ерзал на мягком сиденье, зачем-то снимал и снова набрасывал ремень – ему казалось, что ремень слишком давит ему грудь. Он часто менял каналы в радиоприемнике, сердито постанывая. «Откуда у меня появилось это нездоровое возбуждение и раздраженность? Чем я постоянно недоволен?» После отпуска все ему не так – и в больнице, и в жизни. Еще недавно казалось, что жизнь окончательно и бесповоротно налажена и катится по накатанной: работа, пациенты, дом, на уикенды – дача.
Порой появлялись и женщины. Разные попадались: умные и не очень, хитрые и наивные, красивые и так себе. Но, невзирая на различия, все они одинаково были слишком земными и смертельно скучными, – такими же, как и его бывшая жена.
Иван женился в Москве, приехал в Нью-Йорк и вместе с женой прожил ровно год. Он припомнил свой знаменательный побег, в ту далекую пасмурную ночь, когда, оставив жену спящей, выскользнул в одних трусах из квартиры в окно и спустился по наружной пожарной лестнице, имея при себе лишь двадцать долларов на такси…
– Ви-и! – взвизгнули тормоза. Ивана бросило бы грудью на руль, если бы не ремень. Перед ним – из какого-то дома вынырнул большой черный кот и стал медленно переходить дорогу.
Иван сильно давил на педаль тормоза и во все глаза пялился на столь невиданное явление: кот медленно переходит дорогу, лениво так, будто нехотя. Не бежит стрелой, пугливо оглядываясь, не прыгает, а идет себе, словно вразвалочку. Нахал! Иван нажал на гудок – машина рявкнула, но черный котяра лишь повернул голову и, как показалось Ивану, презрительно посмотрел на него зеленовато-синим глазом. Затем вытянулся, оскалился и, проделав эту небольшую зарядку, неспешно продолжил свой путь.
«Может, он наелся от пуза так, что еле ноги волочит? Или пообщался с кошкой и обессилел? Или налакался где валерьянки? Кот – хулиган! Наелся, напился, наебался…»
Иван все давил на педаль тормоза. Глядел вслед коту, пока тот, перейдя дорогу, ни скрылся.
Сзади за Иваном выстроилась вереница машин. Ревели и трубили клаксоны, торжественно и печально, будто бы сейчас всенародно поминали кого-то великого…
Глава 4
Уже темнело, когда Селезень закончив косить траву перед домом, у себя на даче, отложил электрокосилку. Постоял недолго, глядя на высокие сосны и дубы, окружающие со всех сторон его дом. Запах сырой земли, свежескошенной травы, хвои и листьев всегда напоминал ему лес на окраине Васильковска, в озерах и ручьях. Бегал туда в детстве с пацанами – ловить рыбу, стрелять из рогатки по воронам.
Ка-ар! – громко каркнула ворона, сорвавшись с ветки сосны, и улетела. – Ка-ар! Ка-ар!..
Приблизительно через полчаса Селезень вошел в одну из комнат своего дома, свалил на пол возле камина вязанку березовых чурок. Кочергой расчистил от золы дно камина. Потом засунул туда чурки, воткнул между ними клочья скомканной бумаги и плеснул из бутылки легковоспламеняющуюся жидкость. У-у-ух! – загудело в камине. Хорош-шо…
Этот камин соорудил отец Ивана, когда-то приехав в Нью-Йорк навестить сына. Отец знал, что Иван любит тепло и очень страдает от малейшего переохлаждения. Отец потом уехал обратно, в Васильковск. Но с тех пор, когда разговаривали с Иваном по телефону, всегда интересовался: как камин? Выдерживает ли температуру огнеупорный кирпич, нет ли где трещин? Согревает ли?..
Иван – в черной футболке и черных шортах, сидел в кресле-качалке. Изредка подавал корпус назад, отталкиваясь ногами от пола. У него часто мерзли пальцы ног, даже при относительно теплой погоде, поэтому на его ногах и сейчас были тапочки.
А на коленях Ивана лежала раскрытая рукопись в кожаном переплете, страниц, пожалуй, на триста. Настоящий фолиант. Будто бы изготовленный в средневековой мастерской!
Это – роман, начатый Иваном в России. Книга, которая когда-то стала целью всей его жизни, которая должна была принести ему славу. Роман был в форме исповеди, где автор пытается осмыслить и поведать миру о том, как на его жизнь повлиял Гоголь – самый непонятный и загадочный писатель России…
О-о, как страшен этот писатель. Мама, зачем ты читала мне вечерами его повести? Про колдунов, ведьм, про цветущий папоротник и зарезанных детей. Про убитых монахов в пещерах Киевской Лавры и ростовщиков, пришедших из ада на Невский проспект. Зачем ты возила меня в Сорочинцы, где родился этот колдун, и однажды завела в Спасо-Преображенскую церковь, где его крестили? Знала ли ты, мама, какое будущее этими чтениями и путешествиями уготавливаешь своему сыну?!
А твой жуткий рассказ о том, как перезахоранивали Николая Васильевича, когда его прах в 1931 году переносили из Даниловского монастыря на Новодевичье кладбище: «Открыли гроб, а там… Аж очам тэмно стало… У гробу череп – сверкает, как золотом, но повернутый набок. Будто бы хотив чоловик повернуться на другой бок, а не смог, – земля давила тяжко, да и камень сверху на его могиле стоял дуже тяжелый, пудов на двести! А вся одежда на нем була цела – и зеленый камзол, и башмаки, и даже черная бабочка на шее. И понесли его в гробу с одного кладбища на другое, через всю Москву. Но несли его недобрии люди – комсомольцы и поганые писатели, и по дороге потихоньку из того гроба все покрали – и камзол, и башмаки, и бабочку, и так – голого – его закопали на Новодевичьем. Хотели все покраденное потом продать на аукционе. Но не получилось у чертовых детей – стал наш Никола Васильовыч до них по ночам приходить. Душил их у кроватях и дико хохотал, требовал все ему вернуть. Испугались поганцы, пришли ночью на кладбище с теми покраденными вещами, чтобы вернуть их. Раскопали могилу, открыли гроб, а там… Аж в очах у них тэмно стало – нет там никого! Сбежал наш Никола! Пустой гроб! Только череп один остался!» – «А где же он сейчас, мама? Куда сбежал?» – «О, сынку, то есть страшная тайна! То знать пока не можна никому, пока не прийшов час. Вот как наступит время, когда затрубят ангелы в трубы, когда побегут кони и польется кровь на реки, тогда мы и узнаем, где он был, наш Гоголь, где летал, в каких лесах и полях…»