Возвращение корнета. Поездка на святки
Шрифт:
— Мамынька, Степка Беспалый на Огорелышах был. Говорит, наших пришло видимо-невидимо. Говорит, немцев всех зараз оборют. Танков, говорит, что жуков в навозе — вся земля черна. Седни, говорит, здесь будут.
Подберезкин посмотрел на Аленку. Огорелыши называлась деревня верстах в двенадцати к северо-востоку от имения на большой дороге, к уездному городу: возможно, что Красная армия сюда и не направила бы главных сил, но, если слух был верен, то ему следовало, разумеется, немедленно уходить, могло быть уже и поздно. Аленка видимо поняла его взгляд.
— Поди, Павлуша, поиграй на улочке. Я гостя в дорогу соберу.
— А папынька домой скоро будет? Мне ружье принесет?
— Принесет, принесет. — Аленка вывела сына за двери и, повернувшись к Подберезкину, начала полушопотом:
— Видно вам идти надо, Андрей Николаевич. Не стану задерживать, упрашивать, хоть и честью почла бы гостьбу вашу.
— Да, не судьба, милая Аленка. Благодарю за прием, за ласку, — отвечал корнет чуть улыбаясь.
Она утерла рукавом глаза:
— Не ждала, не гадала, что так встретимся, Андрей Николаевич, что жизнь такую жить будем. Да что горевать: одну жизнь живем, другой не даруют, надо ее до конца жить, как есть. — Она вздохнула. — Я вам хоть на дорогу чего соберу.
Вытащив холщовый мешок, Аленка, несмотря на уговоры Подберезкина, положила туда шмоток сала, бутылку меду, яиц, коржиков; всё хотела, чтоб он снял немецкий мундир и надел пиджак мужа,
— Бог в напутие! — сказал старик, когда Подберезкин протянул ему на прощанье руку.
Аленка провожала не долго, только до конца сада; он просил ее не ходить дальше: отчасти он боялся ее подвести, а кроме того хотелось ему наедине расстаться и проститься с родными местами. У поворота, после которого закрывался вид на дом, они остановились, и, не зная, какими словами выразить ей свои чувства, он сказал только еще раз: «Прощай, милая Аленка. Спасибо за всё, желаю тебе хорошей жизни. Кланяйся Алексе. Жалею, что не видел».
— Ах, Андрей Николаевич, сухая бы корка, да волька! — вдруг страстно отозвалась она. — А вам вот счастья желаю.
— Дай я тебя обниму на прощанье.
Он обнял и поцеловал ее трижды, и опять у нее в глазах блеснули слезы.
— Березничком-то, — заговорила она поспешно, — вы к самому городу живо подойдете, ни души не постреваете. А там, говорят, уж ваши стоят. Храни вас Бог!
Оставшись один, он прошел еще несколько шагов и остановился, отсюда в последний раз можно было видеть дом. Сколько раз, уезжая когда-то в гимназию то с летних, то с рождественских каникул, он с грустью оборачивался здесь назад, стараясь надолго запечатлеть всё в памяти; теперь нужно было унести этот образ навсегда. Прямо перед ним, замыкая широкую аллею, обнесенный розовым вечерним солнцем, покинуто стоял их дом. Этот задний — интимный — фасад дома напоминал былое особенно; сюда выходили все жилые комнаты: вон там висел балкончик детской, как раз над ним был мезонинчик няни Гавриловны — и ей не дали кончить здесь старые дни; сбоку в большой солнечной угловой спали родители, внизу посередине была терраска, где летом по утрам пили чай, а вечером собирались после ужина, и очень часто отец читал вслух что-нибудь, большей частью по истории, или рассказывал об японской войне, на которой он был морским офицером, о чужих странах — эти летние вечера без гостей в Муханах были для корнета обнесены каким-то неземным нимбом. Какой нисходил покой на землю и как благоуханно кадили в темноте цветы из сада: табак, резеда, левкои! Благословенны те простые времена, освященные миром настоящей жизни от отцов к детям, благословенны люди, давшие ему познать эту жизнь!.. И, как всегда при мысли о родителях, горячее, всезаполняющее чувство любви и благодарности охватило его, вместе с острой болью, что их уже нет, но и надеждой на новое соединение. Он невольно поднял голову и посмотрел на небо: если они еще были где-нибудь, то только там. «Идеже вси праведнии пребывают» — припомнил он. Что ж, они были, несомненно, праведники. И что-то пронизало его в это время, как будто шли незримые нити от них к нему, и как будто и они на него сейчас смотрели. Это чувство их бытия — непостижимого, но не страшного бытия — постигало его уже не раз, иногда наполняя робостью, даже трепетом, иногда радостью и надеждой на смерть. «Упокой, Господи, душу рабов твоих Николая и Анны!» — сказал он и перекрестился, и почти помимо воли стал на колени и поклонился дому. Как раз в этот момент сбоку, с запада широко скользнул по стене луч, ослепительно и радужно заиграли стекла, а потом, как завеса, упала тень. Дом этот, дом его отцов, был уже мертв, был — как могила, и ему, конечно, не было суждено воскреснуть. Прощайте, милые Муханы! — сказал корнет, вставая и не стряхивая земли с колен — если бы можно было унести землю родины с собою!..
За поворотом дома уже не стало видно.
XVII
Шел он молодым березняком, легко опушенным первой зеленью, сладко и нежно благоухавшей, то подымаясь на взгорки, то опускаясь в долины. Налево широко расстилались дали: луга, голые поля, светлые ложа вод, синие гребни лесов — огромные российские просторы, уходившие туда, на восток, на тысячи и тысячи верст. За время похода корнет уже снова привык к этому чувству огромности, бескрайности России, стоявшей в миру, как ни одна страна в Европе, прямо перед Богом, уходившей своими концами куда-то непосредственно в Божий космос. Россия — это был целый отдельный мир. И чувство это наполняло и гордостью и горестью. Щедро дано России от всякого блага: земли и вод, долин и гор, степей и пустынь, рек и озер и морей, тучных полей, дремучих лесов, неистощимых недр земных, как ни одной стране в мире, — но на что она обратила это богатство мира?.. Много было дано ей, много с нее и спросится — и как станет она держать ответ?.. В полуверсте от березника тянулась рядом большая трактовая дорога; шел корнет теперь уже местами, которых сильно коснулась война: поля лежали незасеянные, изборожденные и измятые танками, с огромными затопленными водой глазницами воронок; вместо селений чернели пепелища и обуглившиеся скелеты былых домов, дикой ордой налетало с ревом воронье, обдавало запахом гари, сзади на горизонте медленно и тяжело подымался вал дыма. «Дикое поле!» — снова пришло в голову. Как после татар, вместо России лежало дикое поле, но не это было страшно! Не раз уже оставались на Руси пепелища от селений, теснились курганы могил, прорастали дикой травой тропы, полыхали пожары и застилал дым небо, кричало над трупами воронье. Не это было страшно!.. Всё это Россия выносила, вынесет и теперь. «А старуха наша, дорогая, выживет», — вспомнил он слова старика-дьякона. Вынесет, несомненно, но будет ли, останется ли она Россией?.. В голове всё время стоял стих Блока: «Но страшно мне: изменишь облик ты…». Раньше — и после половцев и после татар и после великия смуты и воров, как феникс, вставала именно Россия, обновленная и просветлевшая, словно осеняя себя крестом. А теперь? Не Россия вставала! — Эта мысль была ужасна, но она приходила Подберезкину неотступно. Иногда корнету даже казалось, что русского народа и России вообще уже не было; была грозная держава на великих российских просторах, но не светлая, не святая Русь, которой Россия могла бы и должна была бы стать, именно этот путь ей был уготован и был ее путь; но она сошла с него и шла теперь темными пагубными путями, разрушая жертвенники и побивая пророков и поклоняясь одному князю мира. Демон реял над Россией, застилая ее темными, холодными крыльями — такое было у Подберезкина чувство. Россия шла не туда, куда звал Христос, увлекая за собой по-видимому и весь мир: уж не Антихрист ли она многоликий?.. Но тотчас же вспомнилась Наташа, Алена, даже партизаны, певшие о Москве, — о, нет, они не были антихристами, хотя и принадлежали новому!.. Россия была просто тяжело больна, боролась в судорогах и корчах против яду, вспрыснутого ей… Недоумение, смятение, страх и боль за Россию теснились в сердце Подберезкина, и он не находил никакого ответа. Шел он сюда, мечтая о белом воинстве, о светлом стяге, о подвиге за Россию и Христа; всё это, как и вера Паульхена, оказалось донкихотством, вздором: не было ни белого воинства, ни светлого стяга, ни похода за Христа; наоборот — принесли они лишь ложь и зло. Там же, где он предполагал зло, и где — он знал это твердо внутренне — оно было на самом деле, там оказались Наташа и Алена, отнюдь зла не представлявшие. В этом именно и таилось самое страшное: добро обращалось в зло, а зло принимало вид добра в новом миру. В мире жил хаос, вавилонское смешение, нельзя было понять, кто друг и кто враг, где зло и где добро; в мире всё было зло, над миром реяли черные холодные крылья, и кто-то скалил, как череп, в усмешке зубы… Отчаяние холодило сердце, а впереди стояла пустота, равнодушная немая бездна…
Часам к пяти корнет наткнулся на первые немецкие аванпосты.
— Halt! — окликнули его откуда-то из-под земли. — Hande hoch! — и на плохом русском: — руке верх!
Он поднял руки и смело пошел дальше по направлению голосов; немцы, привыкнув к перебежчикам, не стреляли. Набрел он на артиллерийский блиндаж — видимо, его нарочно пропустили вглубь. Молоденький лейтенантик, совсем мальчишка, небритый и грязный и судя по всему щеголявший этим как новичок, принял его поначалу, грозно взъерошившись, как задорный щенок, но тотчас же переменил тон, извинился, прикладывая руку к пилотке, щелкнул каблуками. Для него, как для многих немцев, война всё еще была игрой в солдатики. На мотоцикле корнета доставили в город в штаб коменданта, и уже через час, передав бумаги и письмо Паульхена, выбритый и вымытый, вновь в немецкой форме, он свободно шел по городу. Узнал он, что город решено было оставить, узнал также, что часть его переброшена далеко на запад, почти на границу Германии. Ночью, чтобы избежать нападения советских летчиков, гарнизон должен был сняться. С ним Подберезкин дошел до железнодорожного узла, а оттуда должен был пробираться дальше до своей части.
В детстве корнет не раз бывал в этом городе проездом в гимназию и обратно, бывали и всей семьей в гостях в двух-трех домах, отец езжал на конскую ярмарку и раз взял его с собой и купил ему пегого жеребчика. Когда-то это был миленький светленький городок, типично русский, со старыми одноэтажными домами, в яблоневых и грушевых садах, обнесенных палисадником, со многими церквами, немощенными улицами. Стояла в нем всегда тишина, особенно зимой, как будто город засыпал под снегом. От прежней жизни не осталось и следа — кругом было пепелище: среди изрытой земли, груд щебня и всякой рвани торчали обгорелые остовы стен и огромные приземистые русские печи, действовавшие почему-то особенно удручающе. Город был старинный, стоял еще до татар и, вероятно, с их времен не знал больше такого опустошения — пять столетий! Корнет усмехнулся: утверждали, что люди изменились, стали лучше, — человек остался неизменным и история тоже. Мимо разрушенных стен пролетали иногда с шумом немецкие мотоциклы, проходили одинокие люди — где они тут жили? Главная улица называлась Соборная, он с трудом ее отыскал среди руин. Собора не было; говорили ему, что большевики снесли его раньше. Из других церквей уцелела каким-то чудом только одна во имя Петра и Павла, которую он очень любил и теперь уже издалека завидел. В Петров день всей семьей они каждый год ездили сюда к обедне, и навсегда этот праздник перед страдой запечатлелся у него в памяти как сияющий благостный день; с ближайших деревень съезжалось много крестьянских подвод, в церкви и в ограде было полно мужиков в синих поддевках старинного покроя, в смазных сапогах, пахнувших дегтем, баб и девок в ярких шелковых сарафанах, кофтах, полушалках, в полусапожках с неизменными пуговицами; когда после службы они возвращались домой, на окрестных лугах уже шла пляска, играли на гармонии, широко лились песни. — Церковь была маленькая, приземистая, с луковичными куполами, крохотными окошками за решёткой. По бедности и крохотности ее большевики, видно, и пощадили. По-прежнему она стояла в оградке между берез, еще больше ушли в землю плиты, проросли еще гуще травой. Подойдя к двери, корнет заслышал пение — в церкви служили. Какой был завтра праздник? И кто служил — неужели всё еще отец Константин, тот старый священник — кажется, так его звали?
Осторожно приотворив тяжелую, обитую железными брусьями дверь, нагнувшись, чтобы не удариться о косяк, Подберезкин ступил в храм и разом — от этого ли прозрачно-реющего кадильного дыма и запаха, от легких ли лучей направо, косо спадавших на плиты сквозь решётку окон, от женского ли голоса, мелодично по-монастырски читавшего на клиросе, — точно перешел в иной мир — состояние, охватывавшее его раньше почти всегда при входе в церковь, особенно сельскую, а теперь очень редкое. Народу было немного, больше женщин и подростков, стояло несколько солдат в немецкой форме, но были они, верно, русскими, как и он, ибо все крестились по-православному. Когда корнет вошел в церковь, священник — не отец Константин — кадил с амвона. Был он молод, с умным, строгим лицом, чуть обрамленным первой редкой русой бородкой, с коротко подстриженными волосами; прежние русские батюшки так не выглядели, походил он скорее на молодого ученого католического патера. На нем была черная риза с белой вышивкой, и сначала Подберезкин подумал, что попал на чье-то отпевание, но по словам молитв быстро сообразил: шел теперь великий пост, началась страстная неделя. Вокруг икон на аналоях лежали вербы, видно, еще от вербного воскресенья, вербами были убраны иконостас и стены, на подсвечнике перед распятием сбоку горел целый пучок свеч. С сожалением Подберезкин подумал, что пропустил целиком весь великий пост, не побывал ни у одной великопостной службы в России и, если бы сегодня не зашел сюда, вероятно пропустил бы и Пасху. Но где еще он встретит ее? Будет ли там русская церковь? Жаль было уходить отсюда уже завтра, так нравился ему этот маленький храм, прибранный, устланный половичками, весь в цветах и вербах, этот молодой священник и монашеское чтение женщины. Но надо было их предупредить, что немцы уходили — пришло ему в голову, — может быть, они не знали?.. И с жалостью и болью он посмотрел на священника, на женщину в черном на клиросе, на тонкие древние лики икон, на свечи перед распятием, — это всё должно было исчезнуть, уступить свое место, или пойти на муку, а может быть и погибнуть! И опять брало недоумение, подымался крик в душе: почему так должно было быть?.. Ведь это было может быть единственной истиной и красотой и никому не делало зла. А вот подвергалось осмеянию, заушению, гибло перед лицом пошлости и грубости явной…
Чтица кончила читать, и на клиросе запели стих в три голоса: две женщины и мужчина, стройно и негромко, скорбным великопостным напевом. «Кое положу начало рыданию моему?..» — пели они, скорбно вопрошая. Кое положу начало рыданию моему? — вот именно! Было ему сейчас столь горестно оттого, что убедился он в потере навеки того, на возвращение чего смутно, может быть, всё-таки надеялся, рассчитывал — это омрачало его особенно? И с радостной уверенностью мог ответить себе: нет, не это, не только боль за разрушение гнезда своего, не только даже боль за Россию, за утрату ее, а за эту церковь больше всего и, тем самым, за Христа. Мир отрекался и распинал Его — в который раз?.. И смутно, но твердо он чувствовал, что всякая истинная жизнь и всякая истинная культура — слово, которое столь часто употребляли теперь, — было не что иное, как память о Боге, и что, если это поймут люди, то выйдет мир на настоящую дорогу, и будет жизнь; что милосердие и прощение были единственным законом счастья человеческого. Хорошо, если у мира, у людей после этой катастрофы, после этих ужасных лет и деяний останется Христос и вера в Него. «Дай Боже, подумал он страстно, помоги миру в его неверии, дай коснуться одежд Христа, как евангельскому прокаженному, и сказать: если хочешь — очисти! Ибо если и Его нет, то к кому, к кому же теперь придти человеку в его ужасе и падении и наготе?»