Возвращение на круги своя
Шрифт:
— Я очень люблю письма Льва Николаевича к Александре Андреевне.
Чтобы доставить всем удовольствие, Татьяна Львовна быстро нашла одно из тех писем:
— «Милая бабушка, зачем вам мои письма! У вас там в Петербурге много хорошего, а вот я — это другое дело. Я приду из деревни после толкования мужикам о том, что не только в кровь не надо бить друг друга, но не надобно и просто драться; или растолкую соседям, что в наше время помещикам не следует насильно выдавать девиц замуж!..»
Софья Андреевна
— Лев Николаевич красуется перед ней, показывая свою лучшую, художественную сторону.
Татьяна Львовна выждала, не последуют ли еще какие замечания, и продолжала:
— «Впрочем, есть и у меня прелестное дело, от которого нет сил оторваться, — это моя школа. Нельзя рассказывать, что такое крестьянские дети, — их надо видеть. В нашем милом сословии я таких детей не видал. Подумайте — в продолжение двух лет и ни одного наказания. Никогда лени, грубой шутки, неприличного слова. Дом школы почти отделан заново, и стоит мне войти в это помещение…»
Лев Николаевич оставил альбом с фотографиями. Слушает очень внимательно, и его старческое лицо озаряется — он видит себя молодым, видит себя в окружении детворы Яснополянской школы, но вдруг открывается дверь, и входит старый, чудаковатый человечек. Стоит нелепо у дверей, и, когда Татьяна Львовна на минуту прерывает чтение, чтобы выяснить, что ему нужно, фотограф говорит Софье Андреевне:
— Мадам, я прошу прощения за свое вмешательство, но после полудня солнце слабеет, и уже после пяти часов я не смогу поручиться за качество снимков.
Лев Николаевич вспыхнул:
— Кто этот человек и о чем речь?
Старик фотограф решил, что по этикету он должен сам представиться. Долго, неуклюже раскланивался и сказал:
— С вашего позволения, Лев Николаевич, я Шапиро, фотограф из Петербурга. Лучшие писатели России, во всяком случае все те, кого мне удалось застать в живых, сфотографированы мной. Из этих фотографий я намерен создать альбом, своеобразную документальную галерею…
— Так! Галерею, стало быть! А почему не батарею, почему не эскадрон?
Софья Андреевна быстро встала, подошла, села рядом с Львом Николаевичем и сказала ласково:
— Левочка, ради бога, не волнуйся. Я пригласила фотографа сделать несколько снимков в годовщину нашей свадьбы и почти была уверена, что ты не откажешь…
К несчастью, у Шапиро была слабость входить в близкие отношения со всей своей клиентурой.
— Если не секрет, мадам, я хотел бы знать, сколько ровно лет тому назад…
Софья Андреевна смерила его грозным взглядом:
— Мы с вами, кажется, условились, что вы установите там свою аппаратуру и будете ждать…
Когда Шапиро вышел, Лев Николаевич заявил решительно:
— И не подумаю стать перед аппаратом. Фотографирование меня всегда угнетает.
— Левочка, да сколько это длится! Минута, не больше минуты.
— Тут дело не во времени, а в моем отношении к этому делу. К тому же у нас и так полон дом моих старческих фотографий! Что изменится, если к ним прибавится еще одна фотография бородатого деда?
Андрей Львович сказал с достоинством:
— Многое изменится. В печати давно пишут о разногласиях в нашем доме, и печатание фотографии о только что отпразднованной годовщине свадьбы…
Лев Николаевич был вне себя от возмущения:
— Так это еще и для печати! Ну этого только нам и недоставало. Устраивать в Ясной концертные представления для успокоения публики!
Софья Андреевна попросила:
— Левочка, если не хочешь сделать это ради меня, то сделай хотя бы в память того милого существа, которое мы оба так любили. Если б он был жив, мы бы его наверняка взяли с собой и сфотографировались бы втроем…
Толстой отошел в угол и, отвернувшись от всех, долго успокаивал себя. В эти минуты он бывал трогателен, чем-то похож на ласкового, послушного ребенка. Вот он наконец пересилил себя, чуть-чуть улыбнулся, молча кивнул.
Софья Андреевна встала.
— Спасибо, друг мой.
И, направившись к выходу, попросила сына:
— Идем. Ты станешь за Льва Николаевича, чтобы фотограф смог хорошо нацелить аппарат, а Лев Николаевич потом прямо станет на твое место, и снимок будет сделан.
Все ушли смотреть, как фотограф будет перед домом нацеливать аппарат, остался только Лев Николаевич с Булгаковым. Лев Николаевич спросил его тихо:
— Скажите, Валентин Федорович, как вы переносите эти позы перед аппаратом? Я, знаете ли, едва удерживаюсь, чтобы не выкинуть штуку какую-нибудь — задрать ногу или высунуть язык…
Булгаков улыбнулся.
— По-моему, это испытывает каждый нормальный человек, ставший перед аппаратом. Свободолюбивый наш дух не терпит гнета этих железных конструкций.
— Вы думаете? Вы уверены, что и Софья Андреевна чувствует то же самое?..
— Насчет Софьи Андреевны я не могу поручиться…
Тем временем вошел Шапиро и, низко поклонившись второй раз, сказал:
— Ваше сиятельство, все готово.
— Да не надо так низко кланяться, это я и сам умею.
— Прошу прощения…
— Да нет же, это я должен перед вами извиниться, что не очень вас приветливо встретил. Вы простите меня великодушно. То, что я говорил, относилось не к вам и не к вашему ремеслу, а сказано было совершенно по другому поводу.
Старик фотограф был готов к примирению:
— О, не стоит беспокоиться! Мы, фотографы, так же как и врачи, умеем хранить семейные тайны. Это наш профессиональный долг.
Толстой был несколько удивлен таким заявлением.
— Вот как! А что, вы хороший к тому же фотограф?