Возвращение Остапа Крымова
Шрифт:
Пеленгасов, белый, как гипс, и недвижимый, как статуя из того же материала, сидел на диване и тяжело дышал.
Остап смахнул пылинку со своего плеча.
Сам будучи жуликом, ты должен понимать, — сказал он, — что винить можешь только себя. Помнишь мой старый афоризм: не можешь прийти в себя, проверь адрес?
Крымов печально улыбнулся.
Меня можно не провожать. Вике передай привет. Теперь ты понял, что не ты, а я трахал вас обоих одновременно и, в отличие от тебя, это было на самом деле.
Повинуясь невольному порыву, Пеленгасов схватил со стола массивную бронзовую пепельницу и налитыми кровью глазами свирепо уставился на Крымова. Их взгляды скрестились, и в комнате повисла гнетущая тишина, в которой отчетливо слышалось только носовое сопение банкира. Его брюхо раскачивалось в такт нервному дыханию, лицо побагровело и утратило человеческие черты. И тут неожиданно, воспользовавшись паузой, белый попугай изрек первый раз в своей жизни слово, которому безуспешно учил его хозяин уже три месяца:
Дурак! — крикнул он нахальным голосом и, наклонив голову, вслушался в произнесенные им звуки. По всей видимости, слово попугаю понравилось, потому что, распушив свой хохолок, он истошно начал орать: — Дурак! Дурак! Дурак! Дурак!
Нервы Пеленгасова, наконец, не выдержали, и он изо всех сил запустил в невинную птицу приготовленной для Остапа пепельницей. Но годы, видимо, уже брали свое. Пеленгасов промахнулся, пепельница пролетела в дюйме от клетки с попугаем и угодила прямо в окно. С невероятно громким и неприятным звуком, который, казалось, длился целую вечность, двухметровое стекло разорвалось на десятки частей и начало долго падать на пол. Пепельница улетела куда-то вниз. Достигнув низшей точки, она издала барабанно-металлический звук, свидетельствующий, что непосредственно земли она не достигла. Когда в комнату вбежали перепуганная секретарша и возбужденный охранник, Крымов стоял около окна и глядел вниз.
Боря, кажется, это твой зеленый «мерседес» там внизу. Вмятина на крыше и треснувшее лобовое стекло. И все из-за какой-то глупой птицы. Ты не по годам горяч, Боря. Ты ведешь себя как-то нервно. Понимаю. Когда час расплаты наступает, он наступает на самый больной мозоль. Ладно, мне пора.
Пеленгасов рухнул в свое кресло. Остап пошел к выходу и у самого порога обернулся.
А попугай-то, смотри, заглаголил. И по существу. А ты говорил, не умеет. Если у птицы есть свое мнение, то она обязательно заговорит. Привет!
На следующий день ночью…
Охранники принесли его под утро пьяного, грязного и мокрого. Вывалив на кровать тяжелое благоухающее спиртом тело, они пошли в ванную. На их всегда бесстрастных лицах проглядывала маска отвращения к своему патрону.
«Крепко же им достается от него, — подумала Вика, глядя, как последний из них моет руки. — Хорошо, я-то знала, зачем корячиться, так ведь они за копейки терпят эту скотину». Она посмотрела на своего любимого. Толстый, лысеющий, потный, жалкий, глупый. Еще вчера ей казалось, что она его любит. «Неужели это только деньги? Нет, не может быть. Разве за деньги можно пойти на такое? Я сделала это. Я сделала все, что можно было и нельзя. Я сделала это для него, а не для его денег».
Любимый застонал и перевернулся на спину. От пьяного храпа зазвенели сосульки хрустальной люстры. Она хотела снять с него носки и пошла к кровати, но натолкнулась на толстое стекло брезгливости. Это чувство было для нее внове, и она отпрянула назад. На том месте, которое еще вчера было залито теплым сиропом нежности и спокойствия, в ее душе зияла темная канава. «Неужели деньги? Не может быть! У него еще осталась куча денег. Просто так его не свалить. Почему же он мне вдруг стал так омерзителен?» Ее охватил страх. Если исчезнет то, чем жила она последние полтора года, то что останется? Была цель, были средства. Они потерпели фиаско, ну и что? Они крепкая пара, они еще сломают хребет не одному врагу. Она отстоит его. Должен же кто-то любить и подонков! Тем более, что они иногда оказываются банкирами. Подумаешь, отобрали миллион. Как отобрали, так и вернут, игра еще не окончена.
Она попробовала рукой. Стекла не было. Она подошла к кровати и села на край. Он был в бессознательном состоянии. Нижняя челюсть отвисла, по подбородку текли слюни. Она пристально всматривалась в его лицо. «Набросить ему сейчас целлофановый кулек на голову, и через три минуты готов». Она передернула плечами. «Ну, что за тварь сидит во мне! Ведь это уже не в первый раз. Ничего себе, любовь!». Она положила руку на его потный лоб. «Завтра проспится и, как всегда, начнет валить все на меня. Пока не вываляет всю в дерьме, не успокоится. Ох, не придушил бы! Как там говорил Крымов: „из былой любви получаются неплохие памятники ненависти“. А с Остапом у нас получилась бы перспективная пара. Жаль».
Она провела ладонью по его редким волосам. «Нет, ничего он мне не сделает. Что он теперь без меня? Мы теперь повязаны до гробовой доски».
Пустая канава начала заполняться теплым сиропом. Она поцеловала его в лоб. «Мы будем умными. Мы будем умней всех. Зачем есть друг друга, когда вокруг ходит столько двуногого корма? Утро вечера мудренее».
Земляная канава ее души до краев была наполнена нежностью и спокойствием. Она сняла с него носки и, не заводя будильник, легла спать.
КУДА УХОДЯТ ПОЕЗДА
Все люди делятся на три категории: те, кто прощаются и уходят, те, кто уходят не попрощавшись, и те, кто прощаются и не уходят.
Мокрым осенним вечером несколько человек, отцвеченных одной эмоциональной краской, плотной группой стояли на перроне вокзала около девятого вагона поезда Харьков-Москва. Это были соратники, сподвижники и цвет гвардии Остапа Крымова.
Пожелтевшие от осени и тусклого фонарного света люди метушились около состава. В последнее время все перестали верить друг другу, газетам и расписаниям поездов, поэтому вовремя поданный тепловоз вселял надежду, что не все еще разрушено и пущено по ветру в этой Богом забытой стране. Четко разделенные с некоторых пор на контрабандистов и неконтрабандистов, люди пропихивали в разверстые рты вагонов свои беременные сумки, суетно целовали провожающих и старались первыми занять места согласно купленным билетам.