Возвращение Софи Мэйсон
Шрифт:
Чувство беспокойства, не покидавшее меня весь вечер, усилилось, а потом… оно вдруг совсем оставило меня, как будто произошло какое-то ожидаемое бедствие, которое оказалось более сносным, чем само его ожидание. Вместо него я испытывал только чувство глубокой печали и сострадания.
Я совершенно точно знал, что нас окружает некая эманация крайнего несчастья. Затем мадам Амеде, сидевшая рядом со мной, заговорила, едва переводя дыхание:
— В чем дело?
В комнате раздались два звука. Одним из них был взволнованный, уверенный голос Олсида, в самый разгар его триумфального рассказа, а другим — череда рыданий и сдавленных, отчаянных воплей.
Этот второй звук донесся из угла, как раз напротив того места, где сидел Ламотт.
Там была дверь, и она медленно открылась. В дверном проеме я увидел ее — молодую девушку в платье конца восьмидесятых годов девятнадцатого века, с испуганным, жалким лицом, всхлипывающую и заламывающую руки.
Это был мой ревенант — Софи Мэйсон вернулась.
Я уже говорил вам, когда начал свой рассказ, что… видение не испугало меня.
Это правда.
Может быть, потому, что я знал историю бедной обманутой девушки, а может быть, потому, что, как вы знаете, я много лет интересовался всевозможными парапсихическими проявлениями. Мне казалось очевидным, даже в тот момент, что эмоциональные вибрации из прошлого, посланные страдающим все эти годы духом, стали ощутимыми для нас, потому что мы на мгновение оказались на волне их восприятия.
В моем случае восприятие было настолько полным, что на одно-два мгновения я действительно мог уловить проблеск той фигуры, испускавшей эти эмоциональные волны.
Амеде и его жена — оба, как я уже говорил, в необычно восприимчивом состоянии — слышали, что я сделал. Амеде, однако, ничего не видел — только расплывчатое пятно, как он потом описал его. Его жена увидела очертания девичьей фигуры....
Как вы понимаете, все произошло в течение нескольких минут. Сначала этот звук горького плача, а затем видение и мое собственное осознание того, что Амеде охватил ужас. Старик, отец Амеде, резко повернулся в кресле с каким-то странным, напряженным выражением на лице — скорее встревоженным, чем испуганным. Впоследствии он рассказал нам, что ничего не видел и не слышал, но внезапно почувствовал напряжение в комнате, и тогда выражение лица его сына испугало его. Но он также признал, что на лбу у него выступил пот, хотя в комнате не было жарко.
— А что же Олсид Ламотт?
— Олсид Ламотт, — медленно произнес рассказчик, — продолжал говорить громко, без пауз и дрожи. Он ничего не замечал, пока мадам Амеде со стоном не упала на стул в глубоком обмороке. Что, конечно, резко оборвало вечер....
Помните, что я говорил в самом начале? Бедный маленький ревенант не испугал меня, но в тот вечер мне было страшно. Испытывая самый леденящий ужас, который когда-либо знал, я страшился вот этого человека — человека, который прожил бурную жизнь после зловещего эпизода своей юности, который изменил саму свою личность и оставил прошлое так далеко позади, что никакое эхо оттуда не могло достичь его. Какова бы ни была когда-то связь между ним и Софи Мэйсон — и кто может сомневаться, что с ней она пережила саму смерть — для него теперь все это ничего не значило — эта связь погибла под тяжестью лет.
Именно это и пугало меня — не кроткий, страдальческий дух Софи Мэйсон, но глаза, которые ничего не видели, уши, которые ничего не слышали, громкий, уверенный голос, который, в то время как мы испытывали трепет, говорил об успехе, деньгах и жизни в Питтсбурге.
Перевод: Кир Луковкин