Возвращение в Сокольники
Шрифт:
Турецкий забарабанил кулаками в дверь лифта. Сверху прилетело гулкое эхо.
Так и не дождавшись, он понесся наверх по лестнице. Дом старый, добротный. Лестничные пролеты крутые. Всего-то несколько этажей, а стал задыхаться. Или не отошел еще от проклятого «унбляхтера»?
Вот наконец их дверь. Дернул на себя. Заперта. Он застучал по ней кулаками. Никакого ответа.
И тут страшная мысль пришла в голову. Да такая, что враз подкосились ноги. Турецкий медленно, по стенке, сполз на пол. А может, их здесь уже нет?! Его опередили?!
Нет, скорее всего, Ирина по привычке поговорила, зевнула и бросила трубку, чтобы снова укрыться с головой одеялом?! Но они же тогда опоздают на самолет!
Турецкий вскочил на ноги и снова забарабанил в дверь руками и ногами – уже в отчаянии, почти в истерике. Ключей от этой двери у него не было, а выламывать ее было бессмысленно – по новейшей методе, бронированная.
Но ведь не могли же они попросту дрыхнуть обе, слыша такой грохот. И он снова стучал, и дергал дверную ручку, и кричал во весь голос:
– Эй, девчонки! Ну проснитесь же наконец! Это не шутки! Мы опоздаем! Да что ж вы там, черт бы вас всех?…
Неожиданно остановилась лифтовая кабина, открылась дверь на площадку, и изнутри выглянула Нинка.
– Папа? – удивленно воскликнула она. – А чего ты тут делаешь? Мы тебя ждем, ждем внизу, уже устали ждать, а у тебя вся спина белая!
– Какая еще спина?! – заорал он, но вдруг сообразил, кинулся к ней и, подхватив Нинку на руки, нажал кнопку нижнего этажа. Лифт поехал.
– Папа, ну что ты? – возмутился ребенок. – Ты ж нарочно меня всю изомнешь! А мама гладила, старалась! Ну папка! Противный, пусти!
Он опустил ее на пол и тихонько сунул правую руку под пиджак, туда, где какими-то непонятными рывками продолжало гулко, будто из лифтовой шахты, что-то стучать – прерывисто, с паузами, а потом словно бегом, как с цепи срывалось. И сильно болело возле самого горла, там, внутри, в груди опять же…
– Что у вас случилось? – наконец сумел выдавить он.
– Это у тебя что случилось? – сердито возразила Нинка. – Мама стояла в ванной, а я была на кухне, чай допивала. Ты посигналил. Мама сразу сказала: все, пошли. Мы и пошли. Спустились, а тебя нет. Ты где был?
– Под дверью у вас сидел, – сознался Турецкий.
– Ага, возле стенки, – догадалась Нинка. – А зачем?
– Слишком много вопросов, дорогая моя, – устало улыбнулся папа.
У подъезда, возле «шестерки» Турецкого, с кислым выражением на лице стояла Ирина и нетерпеливо поглядывала на часы.
– Турецкий, – сказала сердито, – у тебя все не слава богу! И ведь обрати внимание, так всегда! Не надоело еще?! Комедии-то разыгрывать?
Он не ответил, стараясь унять дрожь в руках.
Ехал он быстро, словно спасаясь от самого себя. Что было объяснять? Бесполезно же! Скажет: опять у тебя глюки, Турецкий. Тебе лечиться пора.
Ну да, все ж на нервах. А кому это теперь интересно?…
Ирина с Нинкой, надувшись, молчали. Ну Ирина – понятно. Она наверняка все еще не может пережить своего согласия уехать на время из Москвы. Возможно, и на работе ее далеко не все были довольны тем, что ведущий преподаватель вдруг все бросает и скоропалительно отбывает в непонятный отпуск. Вероятно, и трудные минуты ей пришлось пережить, доказывая кому-то, что это не ее личный каприз, а совершенно необходимая мера безопасности. Нет, нормальному обывателю здесь ничего не объяснишь, подозрения в каком-то тайном интересе все равно останутся. А в таком маленьком коллективе, как музыкальная школа, да еще для «избранных», так сказать, «для детей одаренных родителей» – слышал и такое выражение Турецкий, с легкой иронией, больше похожей на шутливую правду, – подобного рода преподавательские конфликты обычно приобретают чрезмерную степень. В определенных условиях даже буря в стакане воды может оказаться опасной. Сказано же: на беду, и в ложке воды утонешь…
С Ириной ясно. Но Нинка-то чего дуется? Вырос ребенок. Во всем желает полнейшей самостоятельности. Измял ей, видите ли, специально выглаженную мамой джинсу! Ах, какая трагедия! А в душу к своему папе та хоть раз пыталась заглянуть? Хотела бы увидеть, что стоит за постоянным его старанием гасить глупо возникающие конфликты?… М-да, ты уж не перебирай, Турецкий… Не перегибай! Оно конечно хорошо – гасить глупые конфликты. Или, во всяком случае, стараться это делать. Но так ли все на самом-то деле?
А взять хотя бы нынешнюю ситуацию! Он что, о себе разве беспокоится? О них же в первую очередь! Чтоб, не дай бог, с ними ничего плохого не случилось!…
Да, такая у него работа. Читайте внимательнее газеты, и вы легко убедитесь, что борьба с преступностью не чья-то досужая выдумка, а реальное и чрезвычайно трудное и также очень опасное дело. В первую очередь для тех, кто с нею и борется. Вот и судьи не могут произносить обвинительные приговоры! Потому что некие отморозки похищают их детей, их родственников и диктуют свои жесткие условия. Вот и следователи, да хоть бы и те же Ваня Колосов или Генка Потапчук, погибают под колесами «случайных» машин. Либо просто пропадают. А что, разве их родственникам легче становится, когда они узнают, что мужики положили свои головы за правое дело? Кому оно, это дело, после всего нужно? Господи, да сколько примеров еще надо, чтобы самый, казалось бы, близкий человек поверил наконец, что твоя работа – это не ночные пьянки-гулянки со Славкой Грязновым, а бесконечные сидения по подвалам, с такими же, как ты сам, Василь Васильичами, в ожидании, что вполне можешь сегодня схлопотать себе бандитскую пулю…
Кажется, ты жаловаться начинаешь, Турецкий? На слезу давить? Ну и хорош, ничего не скажешь… Истерику еще закати… Как недавно на лестнице, на «Багратионовской». Это ощущение недавно пережитого ужаса, минутная убежденность в том, что его по-прежнему пасли и опередили, чтобы сделать послушной овцой, а для этого подходят любые способы, ледяной волной, как и там, на лестнице, окатило спину. Турецкий даже вздрогнул от неожиданности, а точнее, от абсолютной реальности того, что могло произойти. Нет, он все-таки правильно сделал, когда настоял на своем и заставил Ирину согласиться уехать. Руки должны быть развязаны, тогда и придет самое верное решение. Которое, уже отчетливо ощущал Турецкий, было где-то на подходе…
– Турецкий, ты чего дергаешь машину? – спросила Ирина. – Ты плохо себя чувствуешь?
Хотел было ответить банальностью: «А кому сейчас хорошо?» – но промолчал и лишь пожал плечами.
Турецкий припарковался на стоянке у аэропорта и посмотрел на часы. Регистрация пассажиров, наверное, уже началась, но время все равно еще было.
Он достал из багажника два чемодана. Один – большой кожаный и старый. Это чемодан жены, купленный еще в восьмидесятых. Турецкий хорошо знал его, поскольку неоднократно приходилось таскать, когда Ирка отправлялась, к примеру, в Ригу, к своей родной тетушке, дававшей ей приют от «нравного» мужа. Это было еще при советской власти, и Рига с ее Юрмалой считалась вполне цивильным курортным местом, почти Европой. А потом она стала заграницей и побеги прекратились. Чтобы в конечном счете вылиться вот в такие уродливые формы, когда близкие и родные люди предпочитают жить на разных площадях…