Шрифт:
Мануэль Гарсиа Виньо
Возвращение
Мальчик с силой швырнул мяч в чугунный узор калитки, и трехцветный шар, ударившись о столбик, упал на влажное дно канавы недалеко от клумбы генциан. Он подбежал и схватил его, вытер о зеленую траву газона, подбросил вверх, поймал и повернулся, чтобы швырнуть в калитку снова.
Но, повернувшись, он увидел, что, хотя калитка по-прежнему закрыта и не слышно было, чтобы она скрипнула, по эту сторону ее стоит человек. А ведь он только что смотрел на тропинку за калиткой, словно ручей стекавшую
Мяч выпал у него из рук, прокатился несколько метров, остановился в клевере, на полпути между ним и незнакомцем.
Ребенок смотрел на того, чей силуэт так четко вырисовывался в свете заходящего солнца, и чувствовал, что его знает, хотя до этого никогда не видел. Лица из-за расстояния и света он хорошо разглядеть не мог.
Человек сделал к нему несколько шагов, и мальчик заглянул в темную бездну его взгляда. Закружилась голова, а потом стало страшно - как будто он оказался во тьме пещеры, где таится все, что вызывает в нем ужас, все, что вызывает в нем отвращение, все, что мучает его в снах. Несколько мгновений он чувствовал, как его поймали и держат эти хищные, цвета крови, зрачки, взгляд которых обращен внутрь; зрачки, которые никогда не знают покоя; все время ищут что-то, но никак не найдут; зрачки, такие же тусклые и отталкивающие, как поверхность стоячих вод.
– Нет, нет!
– закричал ребенок, не понимая, что он отрицает, чувствуя только: он не хочет смотреть, не хочет видеть, узнать.
Желудок сжало, что-то поднялось к горлу, глаза застлал туман, а потом, сдерживая дрожь, пробегавшую по всему телу, он собрал все силы и отвернулся. Он увидел перед собой свой дом - из его окон потоками лились цветы, а от выбеленных стен отражалось, как смех, вечернее солнце цвета созревшего лимона. Дверь была приоткрыта, и из нее плыли вкусные запахи и знакомые звуки. К ней он и побежал, зовя мать.
Профессор посмотрел на стоящего перед ним человека, а потом перевел взгляд на стены камеры, где проступала большими пятнами сырость.
– Садитесь, - предложил он.
Человек мотнул головой.
Профессор смотрел на него все так же пристально, - словно размышляя над тем, что означает этот отказ и чем он вызван.
Он протянул пачку сигарет, но человек отказался и от нее.
– Ну что ж, - сказал профессор.
Не отрывая от него взгляда, он повертел пачку в руках и, наконец, положил обратно в карман, после этого прикусил верхнюю губу и, словно отвечая сам себе не невысказанный вопрос, кивнул несколько раз головой. Потом, вздохнув, кивнул опять и сказал:
– Так, значит, вы решили?
Человек иронически улыбнулся:
– Дать себя повесить или стать вашим подопытным кроликом - тут выбирать не приходится.
– Возможно, - согласился профессор.
– Но должен еще раз вам напомнить, что в Машине Времени никто никогда не путешествовал. Даже морская свинка...
– Не волнуйтесь, такой свинкой стану для вас я. Да и не все ли мне
– Хорошо, в таком случае... придется пройти обследование.
– Я в вашем распоряжении.
– Договорились.
Профессор пошел к двери, но остановился и снова на него посмотрел.
– Это не одно и то же...
– начал он.
– Что именно?
Профессор чуть развел руками, висевшими как плети, и только потом сказал:
– Не я создавал законы, по которым вас осудили, хотя и считаю их справедливыми.
– Я тоже считаю их справедливыми.
– Я вам не судья и не палач.
Человек снова улыбнулся.
– Так ли?
– Уверяю вас. Вот почему мне нужно было ваше согласие.
– Право, мне все равно. Да вы обо мне не волнуйтесь.
– Не могу не волноваться, - сказал профессор.
Наступило молчание, и казалось, будто из толстых тюремных стен сочится низкое, не грани слышимого гудение - тревожное гудение, родившееся из отчаяния, одиночества и страха.
– Волнуюсь, - продолжал профессор, - хотя знаю, что вы приговорены к смертной казни, и знаю все то ужасное, в чем вас обвиняют.
Человек посмотрел ему в глаза ничего не выражающим взглядом. Профессор горько улыбнулся.
– Мы говорили с вами о путешествии, которое я вам предложил. А задумывались вы когда-нибудь о путешествии, которое привело вас сюда?
Человек наморщил лоб. Выражение иронии, появившееся на его лице с первых слов собеседника, исчезло.
– Да, задумывался. И за последние дни не один раз. Путешествие из молодости, подававшей такие надежды, от карьеры, начавшейся так блестяще (да вы знаете все это не хуже меня), из дружной, счастливой семьи - в исковерканную зрелость, в пропасть преступления, а камеру смертника... Да, конечно, я об этом задумывался.
– И что же?
– А ничего. Когда на шее у тебя петля, когда знаешь, что бесполезно просить о помиловании, когда так страшно, как сейчас мне, ты видишь все в другом свете. Было бы нечестностью, обманом, если бы я стал мерить свои вчерашние поступки меркой моих сегодняшних мыслей. Я знаю: вернись я к началу своего пути, все повторилось бы.
– Вы не раскаиваетесь?
– Не знаю.
В глазах человека мелькнула искра вызова, гнева, а может, и страдания, и он крикнул:
– И знать не хочу!
Профессор шагнул к нему, и казалось, что сейчас он дружеским жестом дотронется до плеча собеседника, однако он этого не сделал.
– Успокойтесь, - сказал он, - успокойтесь, пожалуйста, и простите меня. Похоже, я пытался оправдать себя перед самим собой в том, что принял теперешнюю свою роль, - вот почему я был жесток с вами. Простите меня.
Человек снова иронически улыбнулся.
– Я уже говорил - обо мне не волнуйтесь.
– Хорошо.
Профессор протянул руку, но ее не пожали.