Возвращение
Шрифт:
– Может, и так, – помолчав, сказала Софья. – Только я его лучше знаю: если он что в голову взял, на том крепко стоит.
– Не в этом суть. Допрежь всего ты мне вот что скажи: сама-то ты за меня хочешь идти?
– Что с того, пусть бы и хотела? Я в батюшкиной воле, а он меня не отдаст за тебя, вот увидишь.
– Ты это на меня положи. Буду сватать на этих же днях, а там поглядим, как дело обернется. И коли он тебя отдать мне не схочет, это еще не конец. Я тоже на своем стоять умею крепко и другому тебя не уступлю!
– Что же ты сделаешь?
– А я еще не знаю. Когда снадобится, ужо что-нибудь
– Обещаю… Только как я тебя упрежу!
– О том я уже подумал. Писать ты умеешь?
– Имя свое написать могу, а иного нет.
– Тогда так порядимся: вон, видишь, за кустами, у самого тына стоит старая липа? В ней есть дупло, а возле липы мой лаз. Коли будут у тебя важные новости, положи в то дупло белый платок, либо лоскут, и два дня спустя жди меня на этом же месте. Тут в городе останется верный мне человек, который к той липе будет каждое утро наведываться и твой платок мне враз доставит. А если я с тобой говорить схочу, найдешь в дупле зеленый лоскут. Не позабудешь?
– Нет. Только ты остерегайся и гляди хорошо: иной раз и мать моя сюда ходит. А сейчас я пойду… Столь мне все это нежданно-негаданно, что сердце, ровно птица, трепещет да и боязно, как бы дома не хватились… Только нет, Богом прошу, на дорожку не выходи, – вскочив со скамейки, добавила она, видя, что Арсений раздвинул кусты и шагнул вперед, – тут тебя отовсюду увидеть могут. Прощай, милый, храни тебя Господь!
– Да сохранит Он и тебя, зоренька, для нашей встречи навеки! – крикнул ей вдогонку Арсений.
ГЛАВА XVII
«Осел только тогда узнает, что он осел, когда у него отрежут и покажут ему его ухо».
Возвратившись домой, Арсений без обиняков сказал отцу, что любит Карачевскую княжну Софью и просит его, коли он не против их брака, поехать к князю Ивану Мстиславичу, чтобы ее посватать.
– А с княжной ты уже о том говорил? – спросил весьма удивленный Карач-мурза.
– Говорил, батюшка. Она согласна.
– Когда же это и как вы успели слюбиться?
Арсений, изредка прерываемый вопросами отца, вкратце изложил ему несложную историю своей любви и связанных с нею событий. Выслушав его, Карач-мурза немного подумал. Выбор сына он одобрял, – княжна ему нравилась, а возможность породниться с князем Иваном Мстиславичем сразу привлекла его своей духовной, символической стороной: ему подумалось, что этот брак зачеркнул бы все обиды минувших поколений, как бы примиряя тени умерших, и снова мог бы соединить в потомстве две близкие ветви единого и славного рода, в прошлом разъединенные враждой и ненавистью. И он сказал:
– Ну что ж, коли вы друг другу любы, я рад и готов дать вам свое отчее благословение. Мыслю, что княжна
Софья будет тебе доброй женой, как и ты ей добрым мужем. На этих же днях поеду в Карачев и, Бог даст, сговоримся с князем Иваном Мстиславичем, – чай своему детищу он тоже не враг.
Когда неделю спустя князь Хотет увидел из окна своей опочивальни седобородого всадника, въезжающего к нему во двор в сопровождении целой свиты дружинников и слуг, он не сразу признал в нем Карач-мурзу.
В последнем сегодня ничто не напоминало того татарина, который посетил князя четыре года тому назад. Одет он был чисто по-русски и притом с подлинным великолепием: бобровая шапка с голубым верхом, аксамитовый [35] , синий с серебром кафтан, шитые жемчугом сафьяновые сапоги, и на боку драгоценная, усыпанная самоцветами сабля.
Чувствуя, что неспроста такая пышность, несколько встревоженный Иван Мстиславич хотел было сам выйти на крыльцо встретить приезжего. Но в последнюю минуту спохватился, – в нем внезапно заговорила спесь. «Не возомнил бы татарин, что эдак разодевшись и приведя с собою кучу холопов, сравнялся он с Карачевским князем. Пусть свое место помнит!» – подумал Хотет и выслал дворецкого с приказанием провести посетителя в приемную горницу. Сам он переодеваться не стал, вышел, как был, в поношенном домашнем халате; меня, мол, род мой красит, а не одежа, однако гостя принял вежливо и с подобающим радушием.
35
Аксамит – драгоценная ткань, по шелковой либо бархатной основе затканная золотой или серебряной крученой нитью.
– Рад видеть тебя здравым, Иван Васильевич, – промолвил он, пожимая руку Карач-мурзе. – Кажись, так стал зваться ты, принявши святое крещение?
– Так, Иван Мстиславич. Здравствуй и ты в благоденствии на многие лета, и да будет Господь вовеки милостив к тебе и к твоей достойнейшей семье, – ответил Карач-мурза с той цветистой восточной учтивостью, от которой он и на Руси не вполне отвык.
– За добрые пожелания спаси тебя Бог, Иван Васильевич. Ну, садись, сказывай, что нового у вас на Неручи?
– У нас, благодарение Создателю, ныне все спокойно, князь. Сейчас без помехи пашем, да вверх по правому берегу Неручи почали вырубать лес под новые посевы.
– Али народу у тебя еще прибыло?
– Прибыло много и все новые идут. Пленные татары, коих мы зимой взяли, почти все порешили у нас осесть, да и русских смердов приходит немало, – им у меня получше, нежели в иных местах. Коли так дальше пойдет, думаю у князя Витовта еще земли просить.
– Ну что же, в добрый час! Витовт Кейстутьевич в том тебе, наверное, не откажет, ему ведь на руку, чтобы заселялись порубежные земли, – промолвил Хотет не без зависти, шевельнувшейся в душе: этот невесть откуда пришлый татарин тут явно преуспевал и год от года набирал силу, в то время когда он сам, – как-никак князь и законный хозяин Карачевской земли, все больше хирел и терял значение.
– А в Диком Поле ныне спокойно? – помолчав, спросил он.
– Совсем спокойно там никогда не бывает, – ответил Карач-мурза. – Малые орды иной раз вблизи от рубежей показываются. Только после той острастки, что мы им дали, они нас более не тревожат.
– Вестимо, забоялись. Важно ты их проучил, Иван Васильевич! Мне княжич мой Михайло рассказывал и уж не знаю, кому больше воздал хвалы, – тебе ли за воинскую мудрость или сыну твоему за доблесть и силу. А твой Арсений и впрямь богатырь, да к тому и душой приятен, с ним мы уже добре знакомы. Воистину можешь гордиться таким сыном!