Возвращения домой
Шрифт:
Странно, думал я за рюмкой перед обедом, пятнадцать – шестнадцать лет назад он был частью нашей юности. Это он создал на свой страх и риск небольшой художественный журнал, который в дни «Инглиш Ревью» печатал имажинистов, этих бунтовщиков, порожденных первой мировой войной. Это он опубликовал перевод стихов Леопарди под нелепым заглавием «Одиноко под луной». И мы с Шейлой прочитали эти стихи как раз перед тем, как встретились, когда мы еще переживали возраст романтической грусти, и нам они показались откровением.
С тех пор он терпел неудачу во всем, за что бы ни брался. Он пробовал
– Я как раз говорил миссис Элиот, что ей надо написать книгу, – сообщил он мне, как только я вошел в гостиную.
Шейла покачала головой.
– Уверен, что вы смогли бы, – сказал он ей и принялся за меня: – Только что заметил, сэр, что у вас руки художника.
Он не терял времени и не гнушался даже грубой лестью, но Шейла, которая обычно страшно смущалась от малейшей похвалы, его слушала спокойно. Он не называл нас по именам, как это делали наши знакомые из Челси, люди нашего возраста, а продолжал прямо в глаза величать меня «сэром», а Шейлу – «миссис Элиот», даже в таком, казалось бы, непринужденном разговоре.
Итак, стоя между нами, он источал покровительство; он держался с большим достоинством и присутствием духа, даже величаво, хотя ростом был на несколько сантиметров ниже Шейлы, высокой для женщины, а мне не доставал до плеча. С покатыми плечами, пухлый, он часто приглаживал свою серебряную гриву.
Он явился к нам в смокинге, когда-то элегантном, а теперь вышедшем из моды, в то время как мы с Шейлой даже не переоделись к обеду. И именно Робинсон принялся нас утешать.
– Всегда так делайте, – сказал он, когда мы вошли в столовую.
Я спросил, как именно.
– Всегда ставьте людей в невыгодное положение. Когда просят не одеваться, не обращайте внимания. Это дает моральное преимущество. Видите, – шепнул он Шейле, сидя по правую руку от нее, – сегодня моральное преимущество у меня.
В столовой он похвалил Шейлу за то, что мы могли разговаривать без помехи, так как еда подавалась в окошечко.
– Поэтому мне незачем притворяться, не так ли? – сказал он и, принявшись за еду, стал рассказывать истории о других обедах из своего легендарного прошлого, когда он пытался добыть деньги для издания книг, книг, напомнил он нам, о которых мы все потом слышали. – Вам, наверное, говорили, что в те дни у меня водились деньги? – Весело и ехидно хмыкнув, он поднял глаза на Шейлу. – Не верьте. Люди все истолковывают превратно. – Опять начались рассказы о многочисленных интригах, о получении обещаний от А по совету Б и В, от Б по совету А и В… – Самое важное то, что приходится играть не по правилам, – объяснил он Шейле. И опять бесконечные рассказы о преодолении трудностей с таким умением и изобретательностью, что мои коллеги, с которыми я беседовал днем, казались дельцами второго сорта.
Слушая его, я все время следил за Шейлой, – так было все годы нашего брака. Она повернулась к нему, и на фоне стены отчетливо
На одно мгновение, просто по укоренившейся привычке, у меня мелькнула мысль: неужели он ей нравится? Возможно, такие холодные натуры, как она, меньше других заботятся о том, насколько неуклюжим или смешным выглядит объект их внимания в глазах остальных людей. Оказывая добрую услугу этому шестидесятилетнему человеку, которого другие считали эксцентричным, Шейла, быть может, познала благословенное чувство полового влечения. Во всяком случае, она раскраснелась, и добрый час я был свободен от постоянной своей ответственности: ей удалось забыться.
Робинсон, столь же естественный за едой, как и в своей политике, попросил еще мяса и продолжал разглагольствовать о недавних попытках добыть деньги. Некий преуспевающий писатель, знавший его в лучшие дни, дал ему рекомендательное письмо к одной страховой компании. Тут Робинсон на минуту отвлекся от темы, и его слоновьи глазки заблестели; он принялся рассказывать нам скандальный анекдот об этом преуспевающем писателе, молодом актере и какой-то стареющей женщине и при этом неотрывно рассматривал Шейлу, пытаясь проникнуть в наши с ней отношения.
Рассказав анекдот, но не получив отклика, он вернулся к истории о страховой компании. Его пригласили в Сити, угостили кофе со скверным печеньем, а потом сказали, что они вложили миллионы в промышленные концерны.
– Подумайте только, – они толкуют о миллионах мне! – воскликнул он.
– Они не хотели вас обидеть, – заметил я.
– Нужно быть более чутким, – сказал Робинсон. – Говорили о миллионах, когда мне нужно было всего девятьсот фунтов.
Я был почти уверен, что он назвал не тысячу фунтов для чисто психологического эффекта, – так обычно поступали в магазинах, где моя мать покупала нам вещи: не говорили «пять шиллингов», а всегда «четыре шиллинга, одиннадцать пенсов и три фартинга».
– Более того, – продолжал Робинсон, – они вовсе не собирались дать мне даже эту сумму. Все говорили и говорили про свои миллионы, а когда я перешел к делу, сразу сникли.
– Но хоть что-нибудь они вам предложили? – спросила Шейла.
– Из игры всегда нужно выходить с достоинством, – наставительно изрек Робинсон, и мне пришло в голову, что за эти два часа он высказал больше истин о том, как следует делать дела, чем я слышал от Поля Лафкина за целых четыре года.
– Я сказал: «Людей надо щадить; никогда не рассказывайте о миллионах тем, кто нуждается в деньгах». И ушел, оставив их наедине с собственной совестью. – Он вздохнул. – Да, девятьсот фунтов.