Вперед, гвардия!
Шрифт:
Норкин злобно плюнул на тротуар. «Первый и последний раз!» — решил он и быстро зашагал к реке. Но у переправы в гавань он невольно замедлил шаги: к буксирному пароходику, ходившему между правым берегом Днепра и гаванью, спешило много рабочих из судоремонтных мастерских и знакомых из управления тыла. Встречаться с ними не хотелось. Может, переждать?.. Только и не хватало явиться на катера после подъема флага!.. Эх, была не была!
Однако воспользоваться буксиром не пришлось: около мостков стоял полуглиссер. В нем сидел Крамарев. Увидев Норкина, он отогнул воротник бушлата и нажал стартер, как
— Тебя кто послал? — прервал Норкин неловкое молчание, как только полуглиссер отошел от берега.
— Сам, — ответил Крамарев, не поворачивая головы, и спросил — К верхнему мосту?
Норкин кивнул головой и сразу же подумал: «Почему к верхнему мосту?» А Крамарев, подняв полуглиссер на редан, вел его на простор вздувшейся реки. Упругие струи воды с шипением проносились вдоль бортов и ложились за кормой белой полоской пены.
Норкин, насупившись, смотрел на нос полуглиссера. Значит, Крамарев сам решил прийти за ним. Решил помочь… Стыдно: ты сделал плохо, а подчиненный тебя выгораживает… Может быть, повернуть полуглиссер, отказаться от помощи Крамарева? Хотя стоит ли? В дивизионе так и так знают, что комдив прогулял ночь: вахтенные передали это друг другу как особо важное обстоятельство, да и Крамарев не мог самовольно угнать полуглиссер…
Нет, от своих матросов не скроешь. А что работники тыла не знают, так это и не их дело! Пусть за собой следят.
Немного повеселев, Норкин уже более уверенно стал подыскивать себе оправдание. Ну, а что особенного он сделал? Разве комдив не человек и не может одну ночь провести в городе?.. Это, конечно, пустяки. Дело не в том, что провел ночь в городе. С кем провел? Вот о чем говорить будут…
Что ж, за это и ответ держать…
Вот и мост. Развороченные взрывом быки. Между ними железные клыки ферм. Они перегораживают реку. Около них вода пенится, бурлит, клокочет. Пролеты забиты льдинами и деревьями. Они, как плотина, преграждают путь воде. В этом железном заборе есть один только узкий проход. В него стремительно врывается бушующий поток.
Да, трудно будет катерам проходить здесь, а придется. Норкин, забыв, что не по собственной воле пришел сюда, внимательно всматривался в развалины моста. Да, выход только один, только через этот узкий лаз. А дальше — широкий, свободный Днепр.
— Спасибо, Крамарев, — тихо сказал Норкин, когда полуглиссер остановился около флагманского катера.
— Не за что, — так же тихо, но твердо и, как показалось Норкину, со значением ответил тот.
Вскоре Днепр очистился ото льда. Дивизион Норкина ушел из Киева и остановился в заливчике около деревни Мышеловка.
Жизнь вошла в обычную знакомую колею: точный распорядок дня, корабельные учения, работы, ночные тревоги, неожиданные выходы, стрельбы, траление. Опять замелькали дни. Но они не приносили желанного облегчения ни Норкину, ни другим морякам: черноморцы доколачивают фашистов, в Крыму, а ты тут слушай соловьиные трели! Всем казалось, что брось дивизион туда — дело сразу пошло бы быстрее.
Сводки Совинформбюро моряки теперь выслушивали с особым вниманием. Все чаще и чаще начали опять поговаривать о том, что флотилия отвоевалась. Не помогли ни беседы, ни лекции о том, что сейчас Днепровская флотилия нужна как резерв: моряки хотели воевать, чтобы скорее покончить с войной.
Немалую роль сыграла и весна. Она разукрасила берега Днепра яркой зеленью, словно снегом усыпала цветами вишни, яблони и груши. По ночам в кустах неистовствовали соловьи и — отчего ещё больше страдали матросские сердца — смеялись, пели девчата. Ну разве будешь спокойным в такую ночь? Вот и вздыхали моряки, кляли Днепр и командование.
Первым опять не выдержал Мараговский. Как-то после отбоя он постучал в дверь каюты Норкина.
— Войдите, — ответил Михаил. Мараговский вошел, остановился у порога.
Не могу больше, товарищ капитан-лейтенант, — прошептал он. — Хоть в штрафную, но пошлите!
Глаза его подозрительно заблестели, и он поспешно отвернулся к темному иллюминатору. Норкин видел его бледное осунувшееся лицо.
Тяжело было Даньке. Они с Гридиным наводили справки, искали жену — и нашли. Мараговский по каким-то лишь ему известным приметам узнал ее полуистлевший труп в огромном рве. Ни в тот момент, ни позже никто не видел слёз Маратовского. Его катер первым выходил по боевой тревоге, его матросы первыми бросались на огонь, и Норкин думал, что у Мараговского все перегорело, остался только пепел. Но, выходит, ошибся.
— Сделаю, Даня, — сказал Норкин. Мараговский благодарно взглянул на него и вышел.
Долго сидел Норкин, сжав голову руками.
Тошно и Норкину. Запутался он: то ею неудержимо тянет к Кате, то он прячется от нее, стыдясь своей близости с ней. Действительно, хотя бы на фронт скорей!
Ночь спал беспокойно, встал с головной болью. Тут к нему и подошел Селиванов, сказал, смущенно улыбаясь:
— Знаешь, Мишка, мы с Натой решили записаться… То есть записались, а третьего мая свадьбу справляем… Придешь?
Первого и второго мая празднуют матросы, а третьего можно повеселиться и комдиву. Норкин согласился.
Собрались днем. В маленькой комнате было невероятно тесно. За столом, заставленным бутылками со спиртом и самогонкой, просто чудом умещалось пятнадцать человек. Сначала все сидели чинно, говорили преимущественно о служебных делах, недобрым словом помянули союзников с их пресловутым вторым фронтом, а потом, когда посуда на столе несколько опорожнилась, громко кричали «горько».
Однако в маленькой комнатке было душно, а на улице — яркое солнце, молодая зелень, и гости решили прогуляться. Звали и Норкина, но он немного опьянел, ему не хотелось в таком виде показываться в городе, да еще с Катей, и он отказался. Наталья поняла его и сказала:
— Тебя, Михаил, мы никуда не отпустим. И так почти не видались, а поговорить хочется.
Когда гости ушли, Норкин тоже, чтоб не мешать молодоженам, стал собираться, ссылаясь на неотложные дела. Но тут вмешался Селиванов, молчавший до сих пор:
— И кого ты обманываешь? Нашел дела в праздник!.. Кроме того, раз Ната сказала, что останешься — не спорь.
Это была его самая длинная речь за весь день.
— Так ведь это ты, а не я у Натальи под каблуком, — неудачно отшутился Норкин.