Вперёд в прошлое

Арканов Аркадий

Подошла официантка Люба и зашептала на ухо Байрону:

– От столика у окна вам, Жорж Гордонович, просили послать две бутылки шампанского. Не велели говорить, от кого, но я скажу: там Руставели гуляет...

– Могу примазать, – затараторил Гнедич. – Если послать Руставели две бутылки, он в ответ четыре пришлет. Мы ему – четыре, он нам – восемь. Можем нажиться!

– А если он не пришлет, кто платить будет? Пушкин? – мрачно спросил Тургенев.

– А вот есть эпиграмма на Руставели, – пискнул Гнедич. – Хотите?

Господа! Не удивитесь!Есть в Тбилиси речка Кура.Ах

ты, витязь! Ах ты, витязь!Ах ты, витязь! Ах ты, шкура!

– Парни! – сказал Тургенев. – Предлагаю выпить за Байрона – талантливого поэта и моего друга!

– Ваня, я – пас, – сказал Байрон. – Мне надо позвонить...

И Байрон тяжело поднялся из-за стола.

– Бабки оставь! – строго произнес Тургенев.

– Старик, что за шутки? – обиделся Байрон.

– Оставь деньги! – строго повторил Тургенев.

– Ваня! – Байрон положил Тургеневу руку на плечо. – Мне надо бабе позвонить...

– Виардо? – мрачно спросил Тургенев.

– Иван! – укоризненно сказал Байрон и направился к выходу.

Криво усмехаясь, Тургенев проводил Байрона взглядом до самого выхода и, когда тот пропал из виду, процедил:

– Графоман! Тварь английская!

Гоголь уснул, уткнувшись носом в сациви, а Тургенев, Аксаков и неизвестно откуда взявшийся Бенкендорф читали вслух письмо Белинского.

Оставив Гоголя на попечение Аксакова, Тургенев пошел одеваться. Возле буфетной стойки рвало братьев Гримм.

«Почему сюда пускают не членов Союза?» – подумал Тургенев.

У столика администратора княгиня Эстерхазе говорила в телефонную трубку:

– Софья Андреевна, миленькая, забирайте своего... Граф опять плох... Шумит...

Граф Толстой стоял в раздевалке, широко расставив босые ноги, и абсолютно стеклянными глазами оглядывал одевающихся.

Заметив Тургенева, граф что-то смекнул, ожил и, подойдя к нему, ни с того ни с сего двинул его в ухо.

– Стилист сраный! – гаркнул Толстой.

Тут же на нем буквально повисли гардеробщик Сеня и Достоевский.

– Успокойтесь, Лев Николаевич! – бурчал Достоевский. – Вы же – зеркало...

– Я зеркало не разбивал! – пытался вырваться граф.

– Безобразие! Позор-то какой! – урезонивал гардеробщик Сеня, беря свободной рукой двугривенный от Мельникова-Печерского. – Неужели и через сто пятьдесят лет писатели так себя вести будут?

* * *

Шестидесятые годы оставили в моей памяти много нестираемых следов.

5 марта 1963 года исполнилось десять лет со дня смерти вождя – Иосифа Виссарионовича Сталина. Вечером 4 марта мне позвонил Вася Аксенов и сказал, что ему звонил кто-то от старых большевиков и попросил прийти в шесть часов вечера следующего дня на Красную площадь, где в это время намечался митинг с участием оставшихся в живых жертв сталинских репрессий. Этот «кто-то» уточнил, что выступать на митинге необязательно, но сам факт присутствия на Красной площади Василия Аксенова с его единомышленниками был бы очень желателен.

«Сходим, Арканыч?» – спросил Вася. «Давай, – согласился я. – А почему нет?»

И мы договорились без четверти шесть 5 марта встретиться на площади Революции возле Музея В.И. Ленина. Вася сказал, что позвонит «Гладиле» (Анатолию Гладилину), Юнне Мориц, кому-то еще...

Без четверти шесть в назначенном месте нас собралось девять человек – все молодые писатели и поэты. Неожиданно у здания Исторического музея остановился «Москвич», и из него вышел Евгений Евтушенко. Мы его увидели. Он нас не заметил. Евтушенко внимательно и сосредоточенно всматривался в толпу людей, следовавших на Красную площадь. Через три минуты он сел в машину и уехал. Мы переглянулись.

«Не решился», – сказал Аксенов. «Имеет право», – сказал Гладилин...

Без пяти шесть мы уже были возле Мавзолея Ленина. Шел мокрый мартовский снег. На площади собралось довольно приличное количество разного возраста людей. Никаким митингом не пахло. Зато обратили мы внимание на большое число фотографов, которые, не стесняясь, вплотную подходили к разным людям, в том числе и к нам, и в упор «щелкали», ослепляя вспышками. Ровно в шесть часов произошла торжественная смена караула у входа в Мавзолей. Еще минут пятнадцать мы ждали митинга. Митинга так и не было. И мы решили расходиться. С нами была поэтесса из Риги. Она попросила, чтобы мы проводили ее до ГУМа, где она хотела купить что-нибудь для своего ребенка. И мы медленно по трое направились к ГУМу. Толя Гладилин, Юнна Мориц и я шли позади остальных метрах в пятнадцати. Когда мы подошли ко входу напротив станции метро, нас окружили три молодых человека и, показав серьезные удостоверения, строго предложили пройти в ближайшее отделение милиции. Нас ввели в комнату, где уже находился Вася Аксенов с пятью нашими приятелями. Короче говоря, вся наша девятка была задержана. Никаких объяснений. Никаких ответов на вопросы. Минут через сорок каждого в отдельности, называя фамилию, стали выводить на улицу. Меня вызвали последним и подвели к стоявшей у отделения милиции черной «Волге». Признаюсь, я почувствовал себя, мягко говоря, не очень комфортно. Открылась задняя дверца, и меня усадили рядом с сурового вида человеком. «Волга» тронулась. Куда меня везли? Не имел представления. Вспомнились рассказы старших товарищей об арестах в те «знаменитые» времена, и стало совсем не по себе. Немного согревала надежда на еще продолжавшуюся политическую оттепель... Я вытащил из кармана пачку «Дуката». «Не положено!» – жестко произнес сопровождающий. Машина остановилась напротив ресторана «Арагви» у большого здания. Между мной и «Арагви» величественно восседал на коне Юрий Долгорукий. И через несколько минут я был препровожден в большое помещение на последнем этаже, где уже находились остальные задержанные. В дверях стояла охрана. И снова – никаких объяснений, никаких ответов на вопросы. Юнна Мориц попросилась в туалет. «Ждите!» – сказал охранник. Через пять минут в помещение вошла вооруженная женщина в милицейской форме и повела Юнну в туалет. Я не помню, о чем мы говорили, было ли нам страшно. Скорее всего, превалировал молодежный интерес – чем все это кончится? Пытались шутить... Около десяти часов вечера опять стали вызывать по фамилиям и куда-то уводить. И опять моя очередь оказалась последней. Доставили меня в маленькую комнатку, где уже находились восемь моих друзей. За столом перед нами сидел русоволосый мужчина лет тридцати пяти, типичного вида комсомольский работник. Оглядев каждого из нас, он официальным тоном сказал: «Так. Вы стали жертвой готовившейся провокации. Желая предохранить вас от неприятных последствий, мы вынуждены были превентивно задержать вас. Возможно, это было нашей ошибкой. Но даже если это была ошибка, то это была СВЯТАЯ ошибка. Вы свободны. Извините».

В ушах до сих пор стоит выделенное им слово «СВЯТАЯ». Незабываемое словосочетание – «это была СВЯТАЯ ошибка».

Несмотря на извинение, уже через два дня в Секретариат Союза советских писателей пришло официальное письмо из соответствующих органов. В письме было сказано, что группа молодых советских писателей (поименно) клюнула на антисоветскую провокацию. Всех вызывали в Секретариат и песочили по полной программе. Кроме меня, потому что я еще не был членом Союза... Но с этого момента меня вычеркивали из состава любой туристической поездки в зарубежные страны. Одна моя знакомая девушка состояла в то время в любовных отношениях с серьезным полковником КГБ. Она и шепнула мне, что на меня есть досье с «галочкой». Забегая вперед, скажу, что «галочка» эта окончательно «улетела» лишь в 1989 году...

В 1964 году в Советский Союз приехал великий американский писатель Джон Стейнбек. Он критически относился к военным действиям США во Вьетнаме, был в добрых отношениях с Борисом Николаевичем Полевым и лоялен к нашей стране. Борис Полевой уговорил его встретиться с молодыми писателями и работниками прогрессивного журнала «Юность»

Встреча проходила в небольшом конференц-зале журнала. Мы все встали, когда вошли Борис Полевой и Джон Стейнбек. Стейнбек недавно перенес операцию на глазах и прикрывался руками от направленных на него софитов.