Врата огня

Прессфилд Стивен

В детстве, до того, как судьба направила меня на этот путь, закончившийся у Горячих Ворот, я жил в Астаке, что в Акарнании, к северу от Пелопоннеса, где горы выходят на запад, к морю, откуда виден горизонт, за которым скры­ваются Сикелия (греческое название Сицилии) и Италия.

Через пролив там можно разглядеть остров Итака, ро­дину хитроумного Одиссея, хотя самому мне никогда, ни в детстве, ни потом, не выпало чести ступит на священную землю великого героя: Мои тетя и дядя обещали меня свозить туда в подарок на мой десятый день рождения, но к тому времени наш город пал, всех моих родственников мужского пола перебили, а женщин продали в рабство. 3емлю наших предков захватили, и, говоря словами поэта,

за три дня до того, как пошел мой десятый год под небесами, остал­ся я, если не считать моей двоюродной сестры Диомахи, один-одинешенек, без семьи и крова.

Глава третья

Когда я был маленьким, у моего отца был раб по имени Бруксий. Впрочем, я не уверен, пра­вильно ли называть его рабом, поскольку мой отец, похоже, куда больше зависел от Бруксия, нежели тот от него. Мы все находились в его власти, особенно моя мать. Как хозяйка дома она отказывалась принимать самые пустячные решения по хозяйству – а зачастую и не та­кие уж пустячные – без одобрения Бруксия. Мой отец обращался к нему за советом прак­тически по всем вопросам, кроме городской политики. Сам же я был совершенно им окол­дован.

Бруксий был элейцем. Его взяли в плен аргосцы, когда ему было девятнадцать. Они ослепили его горящим дегтем, однако впо­следствии познания элейца в целительных снадобьях вернули ему частицу прежнего зре­ния. На лбу у него было выжжено клеймо в виде бычьего рога – аргосский знак. Мой отец получил Бруксия, когда тому было уже за сорок,– в качестве компенсации за утоп­ленный в море груз гиацинтового масла.

Насколько я мог судить, Бруксий умел все. Он мог вырвать больной зуб без гвоздики и олеандра. Мог в голых ладонях носить огонь. А самое важное, с точки зрения мальчишки,– он знал чары и заклинания, способные отвратить неудачу и сглаз.

Единственным слабым местом Бруксия, как я уже ска­зал, были его глаза. В десяти шагах от себя он почти ниче­го не видел. И это было для меня источником тайного удовольствия, так как слепота означала, что ему все время требовался мальчик, чтобы смотреть за него. Я неделями не расставался с нашим элейским рабом, находясь при нем даже ночью, поскольку он утверждал, что присматри­вает за мной, когда спит на овечьей шкуре в ногах у моей кроватки.

В те дни война, казалось, была всякое лето. Помню, по весне после посевной город проводил военные учения. Ви­севшие над очагом отцовские доспехи снимали, и Бруксий смазывал каждый ободок и сочленение, выправлял и нала­живал, как он говаривал, «два копья и два запасных», за­менял веревки и ремни на круглом дубово-бронзовом щите гоплита – гоплоне. Учения проводились на широкой рав­нине к западу от квартала гончаров, прямо под городскими стенами. Мы, мальчишки и девчонки, приносили навесы от солнца и фиговые лепешки, забирались куда-нибудь повы­ше, чтобы лучше видеть, и наблюдали, как наши отцы вы­полняют упражнения под сигналы трубача и удары боево­го барабана.

В тот год, о котором я говорю, состоялся знаменитый спор насчет предложения, выдвинутого пританиархом – председателем городского собрания, землевладельцем по имени Онаксимандр. Он хотел, чтобы каждый мужчина стер со своего щита фамильный или личный знак и заме­нил его единообразной альфой по названию нашего горо­да – Астак. Онаксимандр аргументировал это тем, что на всех спартанских щитах начертано гордое лямбда в честь их земли – Лакедемона. Так-то оно так, последовал насмешливый ответ, но мы же не лакедемоняне. Вспомнили историю про спартиата, на чьем щите была нарисована обычная домашняя муха в натуральную величину. Когда товарищи шутили над ним за это, он говорил, что в боевом строю подойдет

к противнику так близко, что муха покажет­ся тому величиной со льва.

Каждый год военные учения проходили по одной и той же схеме. Два дня царил энтузиазм. Каждый мужчина так радовался освобождению от земледельческих или ма­стеровых забот и воссоединению со своими товарищами, что учения приобретали привкус праздника. Утром и вече­ром устраивались жертвоприношения. Повсюду витал гу­стой запах мяса, который жарили на вертеле, на каждой улице и площади поедались пшеничные булочки и медовые сласти, свежеиспеченные фиговые лепешки и чаши риса и ячменя, поджаренного на только что отжатом кунжутном масле.

На третий день у ополченцев появлялись волдыри. Щиты-гоплоны до крови натирали плечи. Наши воины в основ­ном были крестьянами, якобы привычными к тяжелой сезонной работе. На самом деле большую часть времени, что эти труженики находились в поле, они проводили в холодке подсобных помещений, а не ходили за плугом. Теперь они уставали и обливались потом. В шлемах было жарко. К четвертому дню жизнерадостные вояки приводи­ли серьезные оправдания, чтобы отлучиться: в крестьян­ском хозяйстве требуется сделать то-то, в мастерской нуж­но то-то, рабы потихоньку все разворовывают, а слуги только и знают, что развратничать.

– Смотрите, как прям строй сейчас, на учебном поле, – ухмылялся Бруксий, щурясь рядом со мной и другими мальчишками. – Под градом стрел и дротиков они не пойдут такими молодцами. Каждый будет тесниться вправо, прячась в тень товарища. – Имелось в виду, скрываясь за щит соседа по строю. – Когда они достигнут строя противника, правый фланг выдвинется на полстадия и его придется загонять на место собственной конницей!

Тем не менее наше гражданское ополчение (при полном призыве мы могли выставить до четырехсот тяжеловооруженных гоплитов), несмотря на некоторую пузатость и нетвердый шаг воинов, почитало себя более чем достойным. У того самого пританиарха Онаксимандра имелось две па­ры волов, захваченных у керионейцев, чьи земли наше вой­ско в союзе с аргосцами и элеутрейцами безжалостно граби­ло три года подряд, спалив сотни хозяйств и убив более семидесяти мужчин. Мой дядя Тенагр в те годы завладел прекрасным мулом и полным комплектом доспехов. По­чти каждому что-нибудь да досталось.

Но вернемся к учениям нашего ополчения. К пятому дню отцы города были уже в полном изнеможении, им все надоедало и вызывало отвращение. Жертвоприношения богам удваивались – в надежде, что милость бессмертных компенсирует недостаток полемике техне (военного искус­ства) или эмпирии (опыта) в нашем войске. Теперь в поле зияли огромные пробелы, и мы, мальчишки, спускались на землю со своими игрушечными щитами и копьями. Это служило сигналом прекратить маневры. Вызывая громкое ворчание у фанатиков ратного дела и огромное облегчение у основной массы тренирующихся, звучал сигнал к послед­нему параду.

Всех представителей союзников, которых имел город в тот год, когда мне должно было исполниться десять (Аргос прислал своего стратегоса автократора – верховного главнокомандующего этого великого города), весело про­водили на зрительские места, и наши вновь воодушевлен­ные граждане-воины, понимая, что их тяжкие испытания близки к завершению, взвалили на себя все оружие, какое имели, до последней драхмы, и промаршировали на слав­ном смотре.

Это последнее событие было самым волнующим, с луч­шими яствами и музыкой, не говоря уж о потоках неразбавленного вина, а закончилось все исходом множества кресть­янских телег, среди ночи везущих домой по шестьдесят семь мин бронзовых доспехов и по три таланта громко храпящих воинов.