Времена не выбирают
Шрифт:
Когда Андрей Иванович, дед Урванцева, был еще жив, как-то под праздники, выпив не то чтобы лишнего, но достаточно, чтобы «отпустить удила», он рассказал Кириллу про тридцать восьмой год. Никогда не рассказывал и вообще обходил молчанием это время, а тут вдруг начал говорить и эмоций своих по этому поводу не стеснялся. Только курил больше обычного, буквально прикуривая одну папиросу от другой, и пил, разумеется. Как без этого?
В мае тридцать восьмого начался «сибирский погром». Взяли Эйдемана, Блюхера, Голощекина [159] арестовали и прадеда Кирилла – Ивана Николаевича, который к
159
Голощекин Филипп Исаевич (1876–1941) – старый большевик (1903), в 1918–1919 гг. член Сибирского (Урало-Сибирского) бюро ЦК, в 1918 г. уральский облвоенком.
«Поверишь, Кирилл, – сказал ему тогда дед, опрокинув очередную рюмку водки. – Трое суток из койки не вылезали! Потом Гришка родился… но если по уму, то старались мы так, что родись дюжина, я бы тоже не удивился».
Кирилл тогда просто посмеялся вместе с дедом, но понял его много позже. Думал, что понял. Но по-настоящему понял только теперь, потому что на самом деле дед ему тогда не о здоровых инстинктах мужчины и женщины рассказывал, а о любви. Такая вот история.
Слова. Много слов. Без логики и порядка, что в голову придет, что сердце подскажет.
– Меня зовут Деби…
– Деби? Нет, не говори, дай угадаю!
– Гадай! – смеется она, а за окном плывет южная ночь, сияют огромные средиземноморские звезды, и ветер с моря, пахнущий солью и далекими странами, колышет тонкие занавеси распахнутого в ночь окна.
– Мне сорок четыре года, и я с двадцати лет на войне…
– Ты по-немецки говоришь совершенно без акцента…
– У вас, в Германии, пиво хорошее, хотя наше не хуже…
– А я не из Германии, – снова смеется она, и от ее смеха сладко сжимается сердце и начинает петь кровь. – Я тебя увидела…
– А потом вдруг синие глаза, я чуть не утонул…
– Я родилась в Александрии…
– А потом я поехал в Красноярск…
– А вот русского я не знаю. Дед хорошо по-русски говорит, а я никак…
– Нет, – говорит он. – И никогда не был. Не случилось как-то. Наверное, тебя ждал…
Ну конечно! Он ждал эту девушку с черными, как эта ночь за окном, волосами и испытующим взглядом синих глаз. Ее и ждал. Как родился, так и начал ждать и искать, разумеется, потому что не такой человек был Урванцев, чтобы стоять в сторонке, пока не объявят белый танец. Искал, везде искал, а нашел здесь. Судьба, наверное.
– А потом ты… Я кричала, как сумасшедшая…
– Я тебя…
– И я тебя…
Слова, много слов и – нежность. Такая нежность, о которой он даже не догадывался, не представлял, что такое существует на свете, и что он, Кирилл Урванцев – железная машина войны,
Трех дней не получилось, «куда нам, нынешним, до героев былых времен!». Уже снова смеркалось, когда голод погнал их «к людям». Разговор, который начался накануне и так, по большому счету, и не прерывался, продолжился уже за ресторанным столиком, где что-то ели – не замечая, что именно, – и что-то, наверное, пили, но все равно продолжали говорить, глядя друг другу в глаза, не способные оторваться один от другого, прекратить говорить, перестать любить. Однако за разговорами вспомнилось вдруг обещание, данное Виктору, и оба, не сговариваясь, поняли, что тянуть с визитом уже нельзя. Просто неудобно.
Оно, конечно, есть такие моменты в жизни – даже если длятся они, растягиваясь на часы и дни, – когда плевать на условности. На все наплевать, лишь бы минуты эти длились и длились и никогда не заканчивались, но, с другой стороны, и обязательства – будь они неладны! – тоже часть нашего существования, и если ты положил единожды, что взятые на себя обязательства следует выполнять, то никуда от этого уже не денешься. Таким Урванцев если и не родился, получив чувство ответственности по наследству, то уж точно, что таким человеком сделала его жизнь. Однако, как оказалось, не один он был такой. Свои – ну очень похожие на его собственные – принципы имелись и у Деборы.
– А в моей семье по-другому и не получилось бы, – улыбнулась она. – Ты еще моего деда не знаешь. Вот познакомишься, поймешь, почему его у нас иначе, как Железным Максом, не называют.
Деби достала из сумочки крохотный лилового цвета приборчик, оказавшийся чем-то вроде мобильного телефона, и, коротко переговорив по-английски с неизвестно где сидящим диспетчером, объявила, что через сорок минут на «Вашум» («Вашум»?) отправляется челнок («Челнок?») и их захватят с собой. После этого она убежала наверх – собрать вещи, а Урванцев, у которого вещей вроде бы не было, остался ее ждать за столиком в ресторане. Он проводил взглядом стройную фигурку, пока Деби не скрылась за дверью, и в первый раз за все это время осмысленно посмотрел на стол перед собой. Есть он уже не хотел, хотя так и не понял, съели они хоть что-нибудь из того, что было подано – «Кем?» – им на стол, или нет, однако ополовиненный графин с коньяком навел Урванцева на мысль, что еще пятьдесят граммов ему никак не помешают. Если он и был пьян, то не от вина, как говорится.
Кирилл налил себе в бокал коньяк, понюхал темно-коричневую жидкость – пахла она незнакомо, но от того не менее замечательно – и пригубил. Вероятно, он уже его пил (ведь кто-то же успел сократить содержимое графина наполовину), хотя совершенно этого не помнил, но так или иначе, а попробовав коньяк сейчас, только головой покачал. Сказочный напиток, лучше не скажешь. Допив коньяк, Урванцев закурил, взяв сигарету из лежавшей на столе пачки (сигареты были американские, но такого сорта он не знал), оглянулся на дверь, хотя ожидать Дебору было еще рано, и налил себе еще.
В душе Урванцева царили «разброд и шатание», а сознание – попади он сейчас в руки психиатров – вполне подпадало под определение «спутанное», но сам он, естественно, понимал, что на самом деле все с ним в порядке. Любовь, возможно, и род душевного недуга, но совсем в другом смысле. А все прочее решится как-нибудь. Не без этого. Ведь задание свое он, судя по всему, все-таки выполнил, командование претензий не имеет (даже орденом наградили и в звании повысили), а по ранению ему и в любом случае отпуск положен.