Времена не выбирают
Шрифт:
– Подождите!
– Жду.
– Как он? Вы знаете что-нибудь?
– Самое странное, что да, знаю.
– ???
– Он в Нидерландах, в Амстердаме. Служит в КЛМ. Им нужны грамотные пилоты. Конечно, пассажирский фоккер [81] не истребитель, но все же самолет. Так он мне, по крайней мере, сказал при нашей встрече.
– Когда вы его видели?
– На Рождество. В Лондоне. Представляете? Два еврея встречают в Лондоне Рождество…
– Вы же сказали, что он в Амстердаме.
81
Имеется
– Я же сказал, что он летает на фоккере. Знаете этот их большой аэроплан с четырьмя моторами? Тридцать шесть пассажиров! Огромный, как дом. Вот Зильбер и таскает его по маршруту: Амстердам – Лондон. А в Лондоне мы и пересеклись. Вообще-то я хотел написать об этом голландском чуде… Не все же русским да американцам строить большие корабли! Пусть вот хоть голландцы…
– Пусть голландцы. Вы знаете его адрес?
– В Амстердаме? Да, знаю. Кайзерграхт, сто двадцать. Это отель «Олимпия».
– Спасибо!
– Пожалуйста. Теперь можно вас спрашивать о войне?
– Теперь можно.
Зима в Амстердаме не лучшее время года. Снег выпадает редко, а если и бывает, то мокрый и тает быстро. А чаще идет дождь. Дождь, кажется, идет все время, и не только зимой, но зимний дождь – постоянный спутник горожан. То мелкий и медленный, то и дело сбиваемый резкими порывами холодного ветра, то сильный – проливной, падающий стеной с низкого темного неба. Дождь – составляющая жизни города, неотъемлемая часть городского пейзажа. Во время дождя город становится темным. Темна вода в каналах, темны окна, закрытые ставнями. Темный город. Печальный. Чужой. Особенно для левантийца, привыкшего к голубому небу, солнцу, наполняющему прозрачный воздух теплом и светом, синему морю. И все-таки Амстердам нравился Зильберу. Был у него характер, у этого города, и это было главным.
В хорошую погоду, если, конечно, не было полетов, Зильбер отправлялся в долгие пешие прогулки по городу. Он шел, не торопясь, по Кайзерграхт, следуя плавному изгибу канала, пока не добирался до Амстеля. Потом – вдоль Амстеля до моста. Переходил реку, и там было уже рукой подать до еврейского квартала. Потом он, бывало, заходил в старую Португальскую синагогу и сидел там, иногда по часу и больше, с удовольствием вдыхая запах старинного полированного дерева, который, казалось, уносил его в прошлое, домой. Потом он, также не торопясь, возвращался в отель, но уже другой дорогой. Теперь он спускался по Амстелю до Нового Рынка и через него выходил на Дамрак и шел дальше мимо церкви Нуе Керк, пересекал каналы и выходил на Кайзерграхт несколько выше своего отеля, в районе 140–150 номеров. По дороге, обычно где-нибудь в районе Сингеля, он обедал в одном из старых маленьких чисто голландских кабачков, выпивал пива, а иногда и водки и уже после этого шел спать.
В тот день погода стояла совсем неплохая – как раз для прогулки, но с самого утра его охватило внутреннее напряжение. Он никак не мог усидеть на одном месте. Что-то неощутимое, неосознанное происходило в нем, гнало вперед. Тоска, если это была тоска, гнала его по извилистым улочкам старого города, вдоль каналов и через них. Он и в синагоге
Было около трех; когда он вывернул на Кайзерграхт. Неожиданно выглянувшее солнце осветило канал и дома, выстроившиеся по обеим его сторонам плотными, но неровными шеренгами. Канал плавно уходил влево, и отель Зильбера оказался на хорошо видимом ему повороте канала, на высшей точке изгиба. Там, метрах в двухстах от Мони, на противоположной от него стороне канала видна была одинокая женская фигура. Женщина стояла, облокотившись о парапет и смотрела в воду. Порыв ветра всплеснул вдруг подолом ее длинной юбки, спускавшейся из-под короткого пальто, и поднял в воздух нимб золотых волос над ее головой. Зильбер задохнулся от мгновенного узнавания, и сам не заметил, как ускорил шаги. Он пролетел через горбатый мостик и пошел вдоль канала прямо к ней. И в этот момент она обернулась и посмотрела на него.
Клава смотрела на воду. В воде играли солнечные блики. Они завораживали, гипнотизировали, но вдруг… она почувствовала на себе взгляд – так истребитель чувствует иногда направленное на него внимание чужого стрелка – и подняла голову, безошибочно находя взглядом коренастую фигуру Янычара, идущего к ней.
– Здравствуй.
– Здравствуй, Янычар.
– Янычар?
– Я тебя так зову.
– Вообще-то меня зовут Эма, это…
– Я знаю. Эммануил Зильбер.
– К вашим услугам, сударыня.
– Почему ты меня не искал?
– Я тебя уже один раз нашел… Мало не показалось!
– Ну, я тебя тоже завалила однажды.
– Позиция сзади для женщины противоестественна.
– А для мужчины, значит, в самый раз?
– У нас на Востоке…
– А у нас на Севере предпочитают лицом к лицу.
– Я разве возражаю? Я не против.
– Почему ты меня не искал?
– А зачем?
– В самом деле зачем… Ты спас мою задницу, вылетел из армии, болтаешься в Амстердаме…
– Ну не задницу, положим. Хотя, может, и задницу… Черт его знает, Селим-пашу, что он предпочитает. А откуда ты, собственно…
– Знаю.
– Откуда?
– Вайс рассказал.
– Вот оно как! Вайс. Он много чего может нарассказать.
– Не беспокойся. Он мне все, что надо, рассказал.
– И где же ты сцапала Вайса?
– Не увиливай, Зильбер. Ты ничего не хочешь мне сказать?
– Хочу… но не могу. Не умею.
– А вот я умею. Я люблю тебя, Зильбер. Я. Тебя. Люблю.
– Если ты это потому, что…
– Предупреждаю, еще одно слово, и я тебя ударю.
– Молчу!
– Нет, говори!
– Но ты же сама…
– Зильбер, мне что, клещами из тебя вытягивать? Будь мужчиной! Ты же истребитель!
– Да какой я теперь истребитель? Так, название одно. Я и не живой вовсе… Я, Клава, не живу… не жил все это время… Без тебя… не жил.
Он шагнул к ней, неловко взмахнув руками, как бы и не зная, что с ними делать, но все-таки решился, положил их ей на плечи и, уже решительно сжав их, притянул Клаву к себе, нашел ее губы и поцеловал».