Времени невидимая твердь. Стихотворения

Величанский Александр

«Я бы жил совсем иначе…»

Я бы жил совсем иначе. Я бы жил не так. Не бежал бы, сжав в комочек проездной пятак. Не толкался бы в вагоне, стоя бы не спал. На меня б двумя ногами гражданин не встал. Я бы жил в лесу усатом, в наливном саду этак в тыща восьмисотом с хвостиком году. И ко мне бы ездил в гости через жнивь и гать представитель старой власти в карты поиграть.

«В продолжении рода спасенья себе не ищи…»

В

продолжении рода спасенья себе не ищи: нищету своей памяти ты завещаешь потомкам — и не видят они, как ты медленно таешь в ночи — на глазах исчезают, окутаны временем тонким. Никого не вини. Никому не печалуйся в том. Одиноким виденьем становится жизни истома. А кругом — тот же скарб, тот же скрип у дверей — тот же дом, тот же скверик с детьми перед окнами зримого дома.

«Когда на вас навалится зима…»

Когда на вас навалится зима всей беспросветною декабрьской тьмою, возьмите черный том Карамзина: что в нем заложено кровавою тесьмою? — все те ж снега с прорехой зорь, дымок жилья у волка на примете, всея равнины самодержец — ветер да слез морозных кристаллическая соль. Быть может, вам пригрезится тогда: декабрь и есть декабрь — и никогда не минет его незрячий ветер на равнине да золотая зорь его орда.

«Вот и снесли тебя, вот и снесли…»

Вот и снесли тебя, вот и снесли, дом, где я вырос из старой земли, будто и впрямь доказать захотели, что меня не было на самом деле там за годами в густой тополиной дали. Нет ни сараев твоих дровяных, ни раздиравшего душу бурьяна, нету ворон, что зимою багряной вместе с деревьями оголены. Поздно жалеть, раз уж прежде жалеть было рано. В этих стихах остаются холодные сени, где половицы косят, под извечный скрываясь сундук, стол под истлевшей газетой, оконце с погодой весенней, лестница с плачем насилу ведущая в сени, наших шагов по которой спускается стук. Низкие комнаты жмутся к нагревшейся печке, есть на заслонке чугунной забытого века клеймо, окна зимой на заре оплывают, как сальные свечки, вечер, и в комнате, словно в грядущем, темно. Вот и снесли тебя, теплая, детская вечность. Плачь, человек: обесцветило время глаза! Плачь, человек: надломилась спины крестовина! Плачь, человек: ты не в силах об этом сказать — плачь и рыдай над молчанием непоправимым.

2. Полуслово

«Жил да был боярышник…»

Жил да был боярышник у житья на воле. Даже был пятерышник в своей кирпичной школе. Боярышник, боярышник д'нас не хватит на год: больше нет, боярышник, сафьяновых ягод.

Снегопад

Закат за осиновой сетью померк. И лед выступает дыханья поверх. И яркая щель, что ведет в магазин все ярче — с исходом небес и осин. И снег заскрипел высоко в небесах и падал потом, попадая впросак, как в чашку лохматую сахар-песок — исчез на губах, на ресницах просох. Озимые люди по избам сидят. Спасибо, соседи когда посетят: ведь время — не сахар, и сердце — не лед, и снежная баба за

водкой идет.

«Нет, лучше уж октябрь…»

Нет, лучше уж октябрь — отчаявшийся, грязный: он горевал хотя б над жизнью безобразной, пустую глину ел и воду пил из лужи. А снег уж слишком бел, жесток и равнодушен, как будто из забвения он к людям прилетел.

«Царского Села…»

Царского Села рисованная арка. Посиневший влажней снег у подножья парка. От вчерашней стужи — ни следа, и деревья дочерна прогоркли, и стоит прозрачная вода по следам оттаявшей прогулки.

«Летней ночью все невнятно…»

Летней ночью все невнятно: листьев паюсные пятна, мышь летучая окошек растопырила крыла, двор пустынный белой тенью перекошен. Все существованье облегла полутень небытия пустого — полусвета полумгла, что понятна только с полуслова.

«Ночью город сам не свой…»

Ночью город сам не свой. И по тусклой мостовой человек идет единственный куда-то. За высокими домами тлеет лето. Тени тянут. Реки тонут. Ночь темнит. Но с востока веет тополью рассвета, и редеет электричества гранит.

«В ночи колыхалась гроза…»

В ночи колыхалась гроза. Она подбиралась неслышно, и было: при первой же вспышке вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза. Качнулась стоячая тьма. Замигала. Каменьями с неба посыпались в город дома. Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма. И град фонарей застучал в темноте вполнакала. В ночи колыхалась гроза. Безмолвие было истошным. И в воздухе, связанном в узел удушья, кривились мучений забрезжившие голоса.

Воспоминания о сущем

«Научусь тебе, мгновенье…»

Научусь тебе, мгновенье: ты — последний медный грош — позади одно забвенье, и в забвенье ты уйдешь. Неразменный миг отрады, и мучений вечный миг, и еще чему-то надо научиться мне у них.

«Ты прости моим словам…»

Ты прости моим словам. Я твое дыханье слышу. Дождь трепещет, данный свыше потемневшим деревам. Сада смутную красу дождь тишайший не пугает: я ведь теми же губами это все произнесу.

«И вдруг она покинула меня…»

И вдруг она покинула меня, на миг один с листвой смешавшись павшей. Был ветер, волосы ее едва трепавший, и был октябрь на исходе дня. Она мелькнула в обнаженной чаще, где водоросли дерев прозрачны и стройны, и ослепленный близостью щемящей, я не узнал ее со стороны.

«Не заходите в березняк…»

Не заходите в березняк, когда затих его сквозняк, и листьев серая труха лежит на дне березняка, когда чуть теплится денек в берестяном его дыму: он тоже слишком одинок и не до вас теперь ему.