Временщики и фаворитки
Шрифт:
– Оно неизменно. Я защищаю не жизнь мою, а честь.
При третьем заседании герцог Генрих Монморанси был обвинен в открытом мятеже и приговорен к смертной казни. Приговор свой Монморанси выслушал с невозмутимым спокойствием; плакали судьи, читавшие его. Твердой, бестрепетной рукой приговоренный написал жене своей следующее письмо:
«Сердце мое! говорю вам последнее прости с любовью, которая постоянно связывала нас. Спокойствием души моей и неизреченным милосердием Божиим заклинаю вас не предаваться отчаянию. Утешайтесь мыслью, что Господь даровал душе
Генрих, герцог Монморанси».
Вся бывшая при дворе знать подняла голос в защиту герцога. В ответ на просьбы Людовик XIII более или менее остроумно отшучивался.
– Вы, кажется, готовы отдать руку на отсечение за герцога? – сказал он графу дю Шателе.
– Обе отдам! – отвечал тот. – Лишь бы спасти руку, которая выиграет вам сотни сражений!
Сен-Прейль, взявший герцога в плен, сказал в присутствии кардинала несколько колкостей на счет его эминенции. Ришелье, возвратясь домой, записал его в красную книжку. Принцесса Конде, сестра герцога, приехав к нему, рыдая, на коленях умоляла замолвить королю слово о прощении Монморанси.
– Сударыня, – отвечал кардинал со слезами, – что значит мой голос перед непреклонной волею государя?
– Он много значит, – сказала принцесса. – Я уехала из дворца именно в ту минуту, когда король, видимо, смягчился…
– Смягчился? – быстро перебил Ришелье. – О, в таком случае я не теряю надежды его умилостивить. Даю вам слово, честное слово… только вы, со своей стороны, не докучайте королю.
Утром 30 октября (день казни герцога) граф Шарлю принес к Людовику XIII жезл маршальский и цепь ордена св. Духа, отобранные у Монморанси. Король играл в шахматы с Лианку-ром. Последний и граф Шарлю, упав на колени, умоляли короля помиловать осужденного.
К ним присоединились: дю Шателе, д'Эпернон, Гиз, Конде и Шатилльон. Их вопли сначала раздражали Людовика, потом как будто тронули.
– Кардинал! – сказал он Ришелье, входившему в комнату. – Что мне делать?
В эту минуту с улицы дошел в комнату крик нескольких тысяч граждан, единогласно просивших о помиловании Монмо-ранси.
– Это бунт! – пояснил Ришелье. – Уступать в подобных случаях – верх неблагоразумия!
– Дайте мне обдумать, сообразить… – пробормотал король, удаляясь в кабинет, куда минуты через две явился и кардинал.
– Государь, – произнес он, – кажется, вам придется простить герцога. Народ, дворянство за него, и кроме них есть у него еще один ходатай – немой, но красноречивый.
– Кто еще?
Ришелье подал ему медальон с миниатюрным портретом Анны Австрийской и локоном ее волос под нижней дощечкой медальона.
– Этот портрет герцог отдал на сохранение приятелю своему Белльевру, – пояснил кардинал. – Надеюсь, государь, что этот залог дружбы, данный супругою вашей герцогу, окончательно смягчит ваше сердце.
Король – оглушенный, бледный, едва переводя дыхание, – смотрел на портрет безумными глазами; потом с ужасной улыбкой прошептал:
– А я уже хотел его помиловать!
В два часа пополудни из кабинета он вышел в залу. Здесь его опять обступили вельможи, и между ними герцог Гиз и принц Конде.
– Не просите, господа! – крикнул король громовым голосом. – Монморанси умрет.
– Государь! – прошептал Конде. – Мне жаль не его, мне вас жаль… Страшный грех берете вы на душу.
– Право? – усмехнулся король. – Так я открою вам глаза насчет вашего зятя. Это что? – шепнул он принцу, показав ему портрет королевы. – Если вы не обижаетесь на ветреность герцога, то я не могу ему простить связи с моей женой! Слышите – связи!.. Помните это! Скажите преступнику, что во внимание к его имени и прежним заслугам я разрешаю вести его на эшафот не связанным. Довольствуйтесь этой милостью.
Приговоренный к смерти ждал в зале градской ратуши роковой минуты шествия на эшафот, беседуя со своим духовником, отцом Арну, сидя у камина.
– В котором часу казнь? – спросил он бывших тут чиновников.
– В пять, ваша светлость.
– Нельзя ли ускорить? Я желал бы умереть в час крестной кончины Иисуса Христа.
– Это в вашей воле.
– И прекрасно. Прикажите же подать мне одеться и остричь мне волосы. Долой богатое платье!.. Спаситель на Голгофу шествовал полуобнаженный.
– Позвольте мне остричь вас! – сказал врач Лежант, пересиливая свою скорбь.
– Да, остригите и помните дележ. Одну прядь – вам, другую – жене, а третью ей (Анне Австрийской), и скажите, что я умер с мыслию о ней.
– Теперь все? – спросил герцог по окончании стрижки.
– Все! – прошептали присутствовавшие, задыхаясь.
– Господа, господа, умейте же владеть собою! – смеясь, сказал Монморанси. – Если бы Бог посылал мне смерть на поле сражения, я сумел бы умереть как следует, но умирать на плахе для меня новость, и я боюсь, чтобы как-нибудь не оплошать. Позовите сюда палача: я хочу переговорить с ним.
Палач явился.
– Друг мой, – сказал герцог, – потрудись показать мне, как надобно встать на колени и класть голову на плаху?
– Вот так, ваша светлость, – отвечал палач, – колени раздвинуть, шею вытянуть.
Герцог повторил и, встав на колени, спросил: «Хорошо?»
– Хорошо!
– Ну, не позабуду твоих наставлений!
Войдя во двор, на котором был воздвигнут эшафот, Монмо-ранси взбежал по ступеням.
– Скажите королю, что я умираю верным его подданным.
– Вы становитесь слишком близко к краю, – заметил палач, – голова упадет с эшафота на мостовую.
– Виноват, – отвечал герцог. – Видишь, я говорил, что неловок.
Когда его привязывали к чурбану, прилаженному к плахе, он просил вязать осторожнее, чтобы не повредить ему еще не заживших ран. Кладя голову на плаху, он поцеловал поданное ему распятие и произнес: «Господи, в руки твои предаю дух мой!» Последними же его словами была просьба к палачу:
– Бей смелее!
Генрих Монморанси был счастливее графа Шалэ: голова его отлетела от туловища с одного удара.
Окончим, однако, нашу скорбную летопись и длинный перечень жертв кардинала-министра.