Время барса
Шрифт:
— Промолчать, чтобы за умную сойти?
— Ну вот, опять… Видишь ли, убогое дитя… вся беда в том, что я — враг целесообразности.
— А враг целесообразности есть враг самому себе… — риторично, словно пастор-пуританин в конце пятичасовой праздничной проповеди, прогнусавила Аля и тут же получила хлесткую затрещину, такую, что чуть поджившие губы лопнули снова, и по подбородку потекла струйка крови.
— Я же сказал, я не терплю пошлость в любой ее форме, — тихонечко и как бы ласково прошелестел одними губами Глостер. — Надеюсь, теперь я доходчиво это разъяснил.
— Лучше не бывает. — Аля попыталась сцепить зубы и не злить этого явно слабоуравновешенного субъекта, но характер не послушался разума. — Послушайте, Глостер, эсквайр, пэр и лорд, а не находите ли вы также далеким от благонравия голую связанную девицу? Может быть,
Але не удалось завершить фразу: снова жесткая оплеуха хрястнула по лицу, из носа потекла струйка крови, на глаза непроизвольно навернулись слезы и…
Самое худшее, что реальный кошмар происходящего наяву вытеснил давешние страшные сны, и девушке стало жутко по-настоящему. Она вдруг поняла смысл сказанного: «Я — враг целесообразности». Дескать, барышня, мне от тебя ничего не нужно, я тебя связал не из соображений пользы, это у меня такая вот эстетика или эклектика — дьявол разберет этих тихопомешанных шизоидов!
Аля тряхнула головой: дура, нашла время мудрствовать! Сосредоточься!
Победить можно любого мужика, если ты в него не влюблена, мужики — как дети: их главным качеством является тщеславие! А этот Глостер еще и дерганый, как запойный манежный клоун, оставшийся поутру без опохмелки… Жаль, что пришлось за это знание поплатиться в кровь разбитыми губами, но Аля подозревала, что за настоящие знания в этой жизни люди могут заплатить только здоровьем или самой жизнью, и ничем иным…
Нет, это не годится совсем никуда! Или она наглоталась пакостного газа, или ее накачали наркотиками так, что мысли текут и липнут, будто часы на картине Дали — под воздействием силы тяжести и по пути наименьшего сопротивления?.. И кажутся потому такими значимыми, сверхценными, являясь на самом деле общеизвестной банальщиной, обрамленной красивой словесной шелухой?.. Аля оглядела себя, связанную, и собственное обнаженное тело не вызвало у нее ничего, кроме гадливости; мурашки пробежали по коже, девушка постаралась свернуться в комочек, но ей это удалось плохо — мешали путы. А тут еще и затылок вновь заломил тупой, нудящей болью, пробирающейся постепенно, исподволь, куда-то внутрь; ей очень хотелось заплакать, но слез как раз не было, совсем не было, а была жуткая сухость во рту, такая, будто она не пила несколько дней, и губы ее потрескались вовсе не от ударов, а от нестерпимой жажды.
А Глостер тем временем бросил беглый взгляд на притихшую девушку:
— Ты испугалась? Тебе больно?
— Я пить хочу, — прохрипела Аля.
— Это от жажды у тебя морозец по коже?
«Ты похож на змею!» — хотелось выкрикнуть девушке в лицо этому уроду, но… Аля не понимала, что с нею происходит… Она чувствовала, что этот человек с изломанной, изувеченной душой был для нее опасен чрезвычайно, что он убьет ее, что… Но притом вместе со страхом она ощущала еще и жалость… Жалость, переходящую в острую, смертную тоску по миру, такую, будто она этот мир уже покинула и обретается в некоей серединной сфере, названной Алигьери «чистилищем». Черт! Черт! Черт! Зачем, зачем ей сейчас все эти пустые, никчемные мысли?! Ведь ей так страшно и так хочется жить! Или человек крутит эти примитивные до тошноты фразы и понятия в осиротевшей душе, лишь бы не оставаться в пустой и постылой тишине?.. Лишь бы не знать, не ведать, не ощущать, как безмерно его одиночество?..
Эти мысли неслись и неслись, Аля почувствовала, как слипаются глаза.
— Я замерзла… Мне холодно… — произнесла девушка еле слышно — и провалилась то ли в кошмар, то ли в спасительный обморок. И снова вокруг нее заклубился туман, принимая форму видений, жухлых листьев, осеннего ветра и первого, сладкого на вкус, снега.
Мне холодно. Но грустно только здесь,Где морось пробирает до костей.Угли в камине заблестели влажноОт стылой сырости ничейного жилища.В червленом серебре — шары цветов.Над парком, неподвижною портьерой,Застыло небо в сумерках дождя,Промозглое ненастье предвещая.Едва проглянет солнце — меркнет день.В сусальной позолоте блики листьев.И старый пруд заволокло травойИ тиной. СкороГлава 59
На этот раз Аля очнулась оттого, что губы обожгла огненная жидкость. Она вынужденно сделала несколько глотков, закашлялась, почувствовала то рту характерный вкус poмa и то, как сразу поплыла голова… Девушка открыла глаза и увидела перед собой лицо того садюго долговязого в черном, назвавшегося Глостером.
— Ну вот и славно… А то — в обморок плюхаться! Ни с того ни с сего… А ведь не кисейная барышня! — Глостер отнял квадратную бутылку-флягу с улыбающимся мордастым негритосом на этикетке от туб девушки, некоторое время смотрел на нее с нескрываемым сарказмом. — Как из «стечкина» палить, так без истерик обходилось, а как… — Он не договорил, встряхнул в руке флягу и сам основательно приложился к горлышку.
Пил Глостер с видимым удовольствием, держа бутылку, как горнист трубу, с локотком чуть на отлете, в позе, означающей явно понятный для посвященных, но неведомый Але шик; пил быстро, как пьют воду .или водку, пока хватало дыхания; когда бутылка основательно полегчала, резко вдохнул, поморщился, провел языком по губам, будто знаток, желающий по послевкусию определить срок выдержанности напитка… Его бледные досель щеки порозовели, Глостер расслабленно опустился в кресло, закурил, выдохнул струю невесомого голубоватого дыма, улыбнулся и эдак по-мещански, умиротворенно, произнес:
— Ну-с, барышня? На чем мы остановились? — Говорил он так, словно они с час .назад вели научную дискуссию, потом — раэошлнсь да трапезу в столовой, скажем, академгородка, но это был только повод ввиду того, что один из оппонентов слишком увлекся и занедужил сердцем… Пришлось прерваться на время, и вот теперь…
— Где я?
— Хороший вопрос! Продолжишь? «Что со мною будет?» Ты это хочешь спросить?
— Глостер по-птичьи склонил голову набок, и Але почему-то сразу стало ясно, что этот жест он у кого-то перенял, может быть и неосознанно.
— Нет — Ну надо же, какая умница!. Ты права. Права. Ибо на вопрос: «Доктор, а я умру?» — что может ответить честный целила-врачеватель? «А как же!» — вот что!
Как ты думаешь, девица, Фрейд был; честный врачеватель?
— Я думаю, он был тихопомешанный псих.
— Хм… Может быть, может быть… Он жил на грани и на сломе. На сломе двух самых жестоких веков минувшего тысячелетия: девятнадцатого и двадцатого.
Поневоле сбрендить. — Глостер глубока затянулся, выпустил струйку, полюбовался густым плотным дымом, уже слоями устилавшим пространство. — Да, девятнадцатый был прозван напыщенными поздними современниками веком железа, и, крови. Как они нарекли бы двадцатый, если бы дотянули хотя бы до его середины? Да и начинался он скверно, как анемичный рассвет, — с блеклых, бельмовых роговиц газовых фонарей на улицах, с блеющих голосков поэтишек больного, рахитичного, чахоточного первого десятилетия, прозванного ими же «серебряным веком», с геометрических ужастиков модернистов и неистребимой человечьей гордыни — как же, из лошадно-картечных суворовско-наполеоновских войн, из якобинских ужасов рубежа восемнадцатого и девятнадцатого столетий — прямо в небо аэропланами и дирижаблями! И — все для: блата человека! И беспроволочный телеграф, и авто, и телефон, и… и — столетие войн! И — столетие лагерей! И все — под разглагольствования о мире, демократии, разоружении… Знаешь, какой тотем я бы присвоил отошедшему веку? «Овчарка немецкая, демократическая». Смешно?
Но Але было совсем не смешно. Девушка, снова почувствовала холод. Еще больше ее смущала и пугала полная ненормальность ситуации: она лежит нагишом, спутанная па рукам и ногам, словно пойманная в джунглях никчемная обезьяна, а в это время лощеный нервный безумец изощряется в понятийных изысках и словесных эквилибрах!
Глостер уловил ее настроение мгновенно. Подошел к диванчику, спросил вроде как участливо, будто угадав ее мысли:
— Что? Непривычно?
Аля не успела ни ответить, ни вообще хоть как-то разумно отреагировать на его слова — да к какая реакция будет разумной, если ты раздета да еще и запакована, как муха в паутину, как бройлерная курица — в сетку?! Но все же девушка сумела сделать над собой усилие, спросила: