Время Чёрной Луны
Шрифт:
Впервые за все время (безвременье? вневременье?) я поскользнулся так, что не удержался на ногах. Не пытаясь подняться, я на четвереньках подобрался к тому предмету, что заставил меня потерять равновесие. Застыл над ним, вглядываясь, внюхиваясь в него, как собака, осторожно тронул кончиком пальца – и он не исчез, не оказался галлюцинацией; я ощущал его, я ощущал его безусловную материальность и, наверное, впервые до конца прочувствовал состояние Робинзона, обнаружившего чужой след.
Предмет был самым прозаичным, но, право, стоил лазерного ружья или там микроскопа, если бы таковые были обнаружены, скажем, при первой высадке землян на Марс.
Окурок. Обыкновенный, брошенный под стену кубического
И хотя бросить здесь окурок мог и не он, и не кто-нибудь из его подручных, – все равно шансы мои возрастали. Я верил, что доберусь до цели и обрету Илонлли…
…Не знаю, как долго еще продолжались мои скитания в опостылевшем мире, втиснутом в пространство между двух плоскостей. В какой-то момент что-то все же произошло с моим изголодавшимся по впечатлениям сознанием – и начались встречи и разговоры в самых разных местах, даже там, где мне никогда не приходилось бывать. Или все-таки это действительно происходило со мной?..
Мир сотрясали мощные гулкие аккорды органной музыки, я танцевал посреди огромного ледяного зала, ладони мои словно примерзли к холодной спине Снежной Королевы, и совсем близко были ее глаза, излучающие удивительный жаркий холод, и волосы ее вились метелью, и поземкой уносились под стены гулкого зала.
– Знаешь, что такое Вечность? – улыбаясь, спросила Снежная Королева, и улыбка ее и была самой Вечностью…
«Вечность – это значит быть рядом с тобой», – хотел ответить я, но смерзшиеся мои губы отказывались повиноваться, а в следующее мгновение я уже мчался над пестрым лесом, расправив руки, как крылья, струи ветра били в лицо, и надвигалась, надвигалась от горизонта, длинной тенью ложась на деревья, громадная тушища Вавилонской башни, и там, наверху, на уступчатой кромке, происходило какое-то движение, перемещались крохотные фигурки, воздевая руки к необъятному небу…
– Хотелось бы посмотреть, а сколько бы ты, именно ты, протянул без табака при полном штиле, – пробурчали сзади.
Бородач в красном колпаке, ухмыляясь, подмигивал мне, его черные бакенбарды топорщились, словно растрепанные ветром, а хищный длинный нос так и норовил угодить мне в лицо. Я невольно отстранился, потеряв равновесие, но тут же застыл в толще хрусталя, не в силах вымолвить ни слова…
И конечно, поднебесные шары обратились вдруг в золотистые капли и понеслись к земле, подвывая и визжа, и пробили асфальт, и расплескались золотыми озерами. Поднялась золотая волна – и смахнула с пригорка старую церковь с березками, проросшими сквозь дырявые купола…
Я ехал в пригородной электричке с ободранными сиденьями и разбитыми плафонами, и вел разговор с кем-то невидимым, но очень назойливым; чья-то рука с грязными ногтями и татуировкой «А. П.» на указательном и среднем пальцах то и дело пыталась ухватить меня за нос, и я отдергивал голову, ударяясь затылком о пыльное стекло, за которые мелькали огни, лаяли и хохотали, и звук одинокого саксофона ввинчивался и ввинчивался в несуществующие небеса…
Вразвалку шагали по рельсам, опрокидывая трамвайные вагоны, корявые приземистые деревья с птичьими лицами, швыряли камни в сияющие витрины, приговаривая: «Только так! Только так!..» – нет, это взахлеб тикали десятки часов, сотни, тысячи часов, в куче которые я лежал, лежал и разгребал эту кучу руками и ногами, а где-то смеялись, звенели стаканами, стреляли из автоматов или пулеметов и хором скандировали, адресуясь ко мне: «Вот – тебе – время! Вот – тебе – время!»
– Э-э, да ты совсем истлел, – с сочувствием сказали рядом, и хмурые мужики с лопатами мигом закопали меня, предварительно
Я заплакал от щекотки и полез целоваться, подбирая губы с заплеванного дощатого пола, но моя собеседница, расставив ноги, села мне прямо на лицо, уволакивая меня в черный скользкий туннель, в котором стоял густой влекущий запах…
– Но послушай, ты же должно, ты даже просто обязано всего лишь повторять меня, – пытался убедить я свое отражение в зеркале, обнаруженном мною в окрестностях Сатурна, а отражение недоверчиво улыбалось и что-то беззвучно отвечало мне, показывая в глубь зеркального пространства, где, увы, не мог я ничего разглядеть…
– Ну что, хватит, проницатель? – спросил меня голос с неба, когда я тщетно пытался вскарабкаться на перевал, за которым – я знал это! – откроются ошеломляющие дали.
– А пошел ты! – огрызнулся я, пригладил тяжелым, но гибким языком растрепанные перья и гордо вскинул роговой гребень. – Мне никогда не хватит…
Дверь открылась, щелкнул выключатель – и вспыхнула вокруг темнота, проливаясь на кладбище старых отживших вещей, понятий и представлений. Взбивая копытами слежавшуюся пыль времен, я, как в детстве, понесся вниз по склону, не разбирая дороги, и с разгона ворвался в приклеенный к небу Пояс Ориона. Тяжело, с надрывом, дышали за спиной, четкий удар разрубил мое оледеневшее тело, и искусный мастер ловко и быстро сделал что-то с моим сердцем…
– С прибытием, дядя. – Сонный собакопаук зевнул с подвизгиваньем, клацнул семью челюстями и зябко поежился. – Сливай воду, приплыли.
– Куда приплыли? – озираясь, спросил я.
Сошедшая с картины прислонила меч к ограде и улыбнулась мне:
– Куда?.. Почему?.. Где?.. Есть ведь и что-то другое, согласись.
– Ее улыбка окаменела, стала мрамором. – Не лучше ли постоянно быть в пути, чем…
Я погладил белый мрамор ее улыбки, я прикоснулся к сиреневым прожилкам на ее виске. Я всем телом прильнул к ней. Я поднял голову…
Чуть приглушившие свой свет шары как ни в чем не бывало продолжали висеть под плоскостью неба, будто бы не они только что (или вчера? или вечность тому назад?) проливались золотым дождем, устремляясь к распростершейся в ожидании Данае (или ни при чем здесь Даная, а было что-то совсем другое?..) Кубические строения застыли все теми же рядами, как надгробия на военных кладбищах, – а ведь прикидывались Вавилонскими башнями, глазами Снежной Королевы прикидывались они, вовлекая меня в морок калейдоскопных видений… Тело мое прижималось к нижней плоскости этого мира, плоскости, в которую превратилась библейская давняя спутница моя, сошедшая с картины.
Я лежал напротив странного сооружения, чем-то, безусловно, похожего на кубические строения, но, в то же время, разительно отличающегося от них. Это было нестандартное сооружение. Оно было высоким; оно было каким-то перекошенным, и привычные строгие вертикали стен вдруг то там, то тут вздувались пузырями, прогибались, шли хаотичными волнами, словно издеваясь над чопорностью прямых линий. Бело-сиреневая однородность стен то и дело нарушалась пятнами разных цветов, и в пятнах этих при желании можно было увидеть то голову бегемота, то профиль василиска, то очертания кафе «Восток» на углу Миллионной и Смоленской… У сооружения была крыша, местами выступающая, а местами провисающая над стенами, и венчало эту покатую крышу некое подобие башенки, словно нарисованной рукой неумелого трехлетнего ребенка. Сбоку лепился к стене решетчатый, довольно абстрактного вида балкон, на котором вряд ли можно было бы устоять, не держась за перила. Три разной высоты ступеньки вели к двустворчатой двери, закрытой на массивный засов; такими засовами запирали, наверное, ворота средневековых замков (или там были бревна?)