Время гарпий
Шрифт:
Все эти «декоративные элементы» являлись визитной карточкой невероятно склочной музы Клио, во всех своих человеческих воплощениях не упускавшей случая по любому ничтожному поводу устроить «урок всеобщей истории».
Знакомый Эрато решил не сносить особняк вовсе не потому, что так уж ценил ветхие историко-архитектурные ценности, он хотел без особых вложений — «выжать» из старого дома «все, что можно». Да и она никогда бы не смогла объяснить ему, отчего ей не нравятся эти кариатиды, преграждавшие ей путь всякий раз, когда ей надо было по делу проскочить этот переулок. Непосвященным сложно было понять, почему именно эти женские фигурки из Печатникова переулка каким-то тяжелым, тоскливым предчувствием напоминали ей поучительную историю пелопонесского города
Но и твердо уверенная, что ни у кого из живущих лично к ней не может быть никаких претензий, она все-таки не понимала людей, старавшихся сделать ей больно, выставляя на фасаде чучела кариатид из какого-то нерационального порыва: «Красиво же!» Хотя бы потому, что эти архитектурные красоты, вдобавок стоившие немалых средств, — уже не принадлежали исключительно тем, кто за них заплатил, ими могли теперь любоваться все, кто и гроша ломанного не имел.
В ходе масштабной перепланировки особняка, которую затеял ее знакомый, вместо того, чтобы по ее совету сразу снести все здание, — произошла невосполнимая утрата большей части конструктивных элементов, почти полностью были разрушены перекрытия верхних этажей, а оставшиеся — просели. Возмущенная общественность постоянными истериками возле этого дома сумела остановить работы, о чем Эрато сразу его предупреждала. В результате много лет дом, зараженный плесенью и грибком, пребывал в запустении. Но с его фасада по-прежнему за каждым ее шагом с ненавистью следила уцелевшая кариатида, поддерживая изувеченную подругу по несчастью.
Карий — был небольшим городком в Аркадии, заключившим когда-то союз с персами против Греции. Даже своему психоаналитику она не смогла бы рассказывать, что «в прежней жизни», как сказали бы сторонники теории реинкарнации душ, или просто в ином воплощении музы лирической поэзии Эрато, — именно она в чем-то даже косвенно поддержала такое решение горожан Кария.
Впрочем, никто из муз и не заблуждался на ее счет, понимая, что именно она вдохновила карийцев на этот тонкий ход у всех за спиной. А иначе, какой смысл остался бы в любовной лирике, в милых ее сердцу «эротиках», если бы погибли все мужчины города, где ее ценили больше всего? Шансов остаться в живых у них практически не было.
Все музы, кроме нее, были слишком заняты обороной, вдохновляли греков на защиту родины, не слишком присматриваясь к ее «эротическим» демаршам, хотя предательство Кария нанесло тяжелый удар по боевому духу войск.
Она никогда не могла угадать, кто же победит в результате, поэтому предпочитала просто не вмешиваться, не видя для себя никакого смысла в происходящем. В тот раз она бы не дала и сломанного колечка в ставках на греков, да и жители Кария прислушались именно к ней, а не к Каллиопе оравшей нечто вроде: «самое лучшее предназначение — гибель во славу Отчизны!». Она лишь здраво оценила шансы, глядя на потрепанное и разношерстное греческое войско, собиравшееся выступить против явно превосходившей их силами армии персов. Хотя в глубине души она сочувствовала этим обреченным людям, которых Каллиопа никак не желала оставить в покое, еще и полагая, будто оказывает им поддержку.
Эрато, напротив, считала, что это она оказала поддержку колебавшимся жителям Кария, устроив подписание мирного договора с персами. Она помогла тогда этим людям выжить, призывая их к жизни и любви, когда все музы призывали их к героической гибели, став в ее глазах ничуть не лучше сирен.
В принципе, а что, собственно, они бы хотели от нее? Чтобы она кричала рядом с Каллиопой строчку из эстрадной песни «Пускай мы погибнем, но город спасем!»?.. Не ее вина, что жителям Кария не повезло, — в последнем отчаянном усилии их соотечественники сумели завоевать себе свободу победоносным окончанием войны. А потом, вместо того, чтобы, вернувшись со славою к разоренным очагам, приступить к «восстановлению народного хозяйства», — с общего согласия вся Греция объявила войну карийцам.
Все ее попытки внушить что-то позитивное этим людям оказались тщетными. Изгнав персов, греческое войско тут же направилось к Карию. Город был взят, а все мужчины, сохранившие свои жизни в войне с греками, — перебиты. Опустошив Карий, воины увели в рабство всех замужних жен, отговоривших мужей защищать родину. При этом им не было позволено снять длинные одежды и уборы замужних женщин — не только для того, чтобы с позором провести их один раз в триумфальном шествии. Победители пожелали, чтобы и в рабстве эти женщины платили за предательство своих мужей.
А несносная Клио, всегда покровительствовавшая архитекторам и строителям, вдохновила их применять изваяния этих женщин для общественных зданий вместо обычных колонн.
Кариатиды должны были нести свой позор, как тяжесть антаблемента, чтобы и потомки помнили о неминуемом наказании тех, кто предаст родину в час испытаний, поставив свои интересы выше интересов отечества. По задумке Клио кариатиды, сгибаясь под тяжесть этих «общих интересов», должны были символизировать смертельную опасность их шага, когда они изменили своему назначению, рискуя обрушить все здание.
Неслучайно об истинном значении этого элемента фасада, заменившего колонны и пилястры, вновь напомнил ее любимец, римский архитектор Ветрувий, когда многие стали забывать его истинный смысл. Не без ухищрений Эрато уже в Риме возникла версия, будто кариатиды — это девушки Кария, исполнявшие на праздниках в честь богини Артемиды религиозные танцы с корзинами на головах.
Эрато никогда не любила все эти нравоучительные и слишком прозрачные архитектурные нотации Клио, внушаемые ею зодчим разных времен. Ее почерк она узнавала сразу. То на фасадах домов вдруг появлялись отгонявшие гарпий маскароны в виде головы Медузы со змеями, то повсеместно возникала мода на изображение женщины с факелом в руках, распространявшаяся от домашних настольных ламп и торшеров — до грандиозных фигур на улицах городов. Люди наивно считали женщину со светильником аллегорией свободы, не подозревая, что это было наиболее архаичный и достоверный образ самой Клио, очередное появление которой означало для них вовсе не призрачную «свободу», а достаточно жесткие «уроки истории».
Эрато всегда казалось, что кариатиды полуразрушенного особняка смотря на нее с нескрываемой ненавистью. Хотя кто их просил — следовать ее совету? Можно подумать, они бы не поступили в точности так же и без ее совета. Она им всего лишь сказала то, что они хотели от нее услышать. И разве не в этом было ее предназначение?..
Но этим утром она обратила внимание, что во взгляде пустых каменных глаз уцелевшей кариатиды прибавилась издевательская насмешка, смысл которой Эрато уже успела вполне оценить в «уроках истории», начавшихся сразу с появлением в ее машине незваных пассажиров.
Хорошо, что на фасаде старого дома, где на третьем этаже жила горгона Сфейно, не было никаких «архитектурных украшений».
Домофон не работал, дверь подъезда открылась с подозрительной легкостью, будто старый жилой дом ждал ее прихода. Эрато поднялась по широкой неосвещенной лестнице парадного. В окна лился мутный свет уличных фонарей, на подоконниках еще стояли кадки с засохшими цветами. Дом был почти расселен перед обычным «капремонтом», в ходе которого обычно случался пожар, а потом на месте старого красивого здания с собственной историей, милым двориком и неповторимой московской архитектурой, — возникала помпезная монолитная высотка. И если старые, стремительно ветшавшие вокруг «точечной застройки» дома все еще несли на себе стремление устроить жизнь, то новостройки всем своим видом показывали, что они возникли с одним намерением — уничтожить чужую жизнь, разрушить ее сложившиеся традиции, начать все «с чистого листа», не замечая тех, кто здесь жил раньше.