Время нас подождёт
Шрифт:
— Я — с тобой!
Он не удивился.
— Тогда быстрее одевайся!
Надо ли меня упрашивать?! Свитер, джинсы… Ой, они грязные… Рядом оказалась Наташа, она, оказывается, тоже была одета, да нарядно так — в сером платьице с красивой цепочкой, стройненькая, аккуратная.
— Миша, спрячь их в стиральную машинку! Пожалуйста, я тебя прошу…
Она была такая милая, добрая, что я решил послушаться. Сунул джинсы на полку и надел другие, чёрные, новые. Успел выпить чаю, и мы пошли в храм.
На улице снежно, морозно,
Храм тоже белый, нарядный. На голубых куполах звездочки присыпаны снегом, кресты золотые — как большие звёзды. Под крышей воркуют голуби. Ступеньки дворник чистит от снега, люди заходят в большие высокие двери.
Мы тоже поднялись по этим высоким ступенькам…
И — оказались в сияющем Царстве.
Не буду рассказывать, как проходила служба. Я мало что понял. Только когда выходил перед большими воротами человек в красивых золотых одеждах и что-то говорил, хор пел «Господи помилуй» — я шептал про себя эти слова. Потом вышел батюшка с большой золотой книгой, и стал её читать, и в храме всё стихло, и лишь свечки неподвижно горели — таяли в этой тишине…
Он читал на другом языке, значения некоторых слов я не знал, но общий смысл был такой: как один богач увидел, что у него большой урожай пшеницы и решил сломать старые житницы, и построить новые. Собрал все и сказал себе, что теперь он может есть, пить и веселиться. Но Бог сказал ему: «безумный! В ту ночь душу твою возьмут у тебя, кому достанется, что ты заготовил?»
Я не успел поразмыслить над словами этой истории, потому как хор снова стал петь, и я немного огляделся и увидел рядом с собой глаза, добрые такие, ласковые, спокойные глаза, немножко печальные и внимательные… Они смотрели на меня, только на меня! Словно говорили мне что-то, просили меня, ждали… Словно… Не, так не бывает.
Я вдруг почувствовал, что на меня смотрит моя мама.
Заморгал.
Они смотрели. На меня смотрела Женщина, Она держала на руках маленького Ребёнка, и Он тоже смотрел на меня, так, будто спрашивал и говорил мне что-то… Что?
А Она молчала и успокаивала меня, и даже будто радовалась вместе со мною…
«Они не оставят меня?» — спросил я у Неё. А Она смотрела так ласково, будто удивляясь — разве могут они меня оставить?
«Где моя мама, Ты знаешь?»…
«Помоги мне её найти…»
Потом я увидел, что рядом с Женщиной — Ангелы, а над Ней — Бог. И светлая птица, и венцы золотые у Мамы и Её Сына…
А в храме, между тем, хор снова пел «Господи помилуй», и все крестились и кланялись. А у меня было такое чувство, будто я дома и был здесь всегда, только ушёл ненадолго и вот — вернулся.
— Миша, пойдём…
— Что?!
— Тише… Идём…
Мне не хотелось уходить, но я посмотрел ещё раз в Её глаза, и тихонько пошёл следом за Юрой. На улице было пусто, и шёл снег.
— Зачем мы ушли? — спросил я.
Юра посмотрел на меня тёмными улыбчивыми глазами. Они смеялись, они радовались, и светились в них добрые искорки.
— Зачем? — повторил я.
— А ты не устал?
— Немножко… Стоять с непривычки тяжело. А уходить — не хочется, — вздохнул я.
— В храме лавочки все заняты… — озадаченно сказал Юра. — Можно посидеть здесь и подойти к концу службы, а можно пойти домой, как хочешь.
— Давай тут посидим! — сразу откликнулся я. — Тем более, что Наташа же осталась. Подождём её.
Несколько лавочек стояло вдоль дорожек и две — рядом с храмом. Юра ладонью отряхнул снег, присел. Я уселся рядом.
— Замерзнешь — скажи! — предупредил он.
Я кивнул и прислушался к доносившемуся пению. В храме в это время начали петь такую нежную, спокойную, грустную, торжественную молитву, что у меня затрепетало сердце.
— Юра, что сейчас поют?
— Херувимскую песнь.
«А почему она такая?» — подумал я, но спросить не решился. Юра поглядел на меня и поинтересовался:
— Тебе хоть слышно было, что батюшка читал?
— Слышно, только половину непонятно… — вздохнул я. — Вроде и язык наш, а вроде и нет, слова другие, каких не встречается…
— Это церковнославянский язык, — объяснил Юра. — Язык, на котором говорили наши предки… Просто тебе поначалу непонятно, а потом привыкнешь.
— А что такое житницы?
— Это такие амбары для хранения пшеницы.
— Зачем ему столько? — я пожал плечами. — Ясно ведь, что он один столько не съест.
— Это тебе ясно, — улыбнулся Юра. — А ему хотелось ничего не делать, а только есть и отдыхать.
— Это, наверное, здорово, только он же помер, да? Зря старался, — откликнулся я. — С собой амбары не возьмёшь… Да и ничего не возьмешь, наверное!
— Почему это ничего? — удивился Юра. — Хорошее с собой можно взять. Душевные качества. Доброту, милосердие, щедрость. То, из чего душа состоит. То, что не поддаётся воздействию времени.
— Ха! — недоверчиво усмехнулся я. — Как это все в себя собрать-то?
— Ну как… — Юра быстро посмотрел на меня. — Для этого как раз придется потратить много физических сил — может, терпеть какие-то лишения, иногда — забывать о себе, трудиться. Все наоборот, не как у богача. Тратить физические силы для того, чтобы собирать душевные.
Тут уж задумался я.
— Так уж и не знаешь, когда умрешь. Живешь себе и живешь, что-то делаешь. А в любой миг жизнь может оборваться и то дело, которое ты делал, останется незавершенным…