Время Оно
Шрифт:
Жихарь собрался лихо вскочить, потянуться и побежать к отхожему месту, как всегда бывает после долгого сна. Только лихо не вышло — кое-как удержался на ногах, а при первом же шаге непременно рухнул бы на сырые доски, но чье-то плечо поднырнуло под руку, подперло и поддержало.
— Окул, — сказал богатырь. — Ну, веди, коли так.
От свежего воздуха на дворе голова закружилась еще пуще; на небе грело солнце, и Жихарь сразу же почувствовал, как на лице начинают проступать веснушки — стало щекам щекотно.
— А тебя уже в жертву наметили, — сказал кузнец, направляя несмелые шаги богатыря в нужное место. — Думали — вот Перуна порадуем и урона не понесем: толку от тебя было не больше, чем от умруна, но ведь Перуну живых подавай. А ты как раз по всем статьям подходил — и не покойник, да ведь и живым нельзя назвать…
— Спасибо, — только и сказал Жихарь. А чего тут еще скажешь?
На обратном пути Окул Вязовый Лоб взахлеб рассказывал, как питали и обихаживали богатыря во время богатырского сна, сколько усилий и сноровки он, Окул, затратил, излаживая особую гибкую трубку из меди… Жихарь только краснел и поскрипывал зубами.
— Это все княжна придумала, — хвастался Окул. — И про трубку, и про все. Она тебя, считай, и подняла, потому что все ведуницы и знахарки уже отступились. Так что ты ей теперь отслужить обязан по чести и совести…
От этих Кузнецовых слов даже солнышко потемнело.
— Постой, — сказал Жихарь. — Какая такая княжна? Откуда она взялась? А я тогда кто?
— Не горячись, — сказал Окул. — Тебе нынче горячиться вредно — можешь снова впасть в сон и не выйти из него. А княжество свое ты проспал…
Кузнец усадил Жихаря на лавку, набросил ему на плечи медвежью шкуру, чтобы сквозняк, призванный изгнать из избы тяжкий зимний дух, не ознобил ослабленного сонной болезнью тела.
Прихлебывая куриный взвар (тяжелой пищи ему покуда не полагалось), Жихарь со стыдом и ужасом слушал неспешный рассказ кузнеца о том, какое нестроение началось в Столенграде и во всем Многоборье, когда отравное зелье свалило его прямо за столом.
— Ну, грабежи еще при тебе начались, — говорил Окул. — А тут и вовсе обнаглели. Из лесу приперлась ватажка лихих людей, грозились спалить город — это на зиму-то глядя! — Ну, с этими кое-как совладали. Дружина поворчала без жалованья, но за мечи взялась. Только от этого больше порядку не стало. Взяли люди себе за обычай не отдавать долги. Жихарь, кричат, вон сколько в кабаке задолжал — значит, и нам то же пристало. Я сам дружиннику Коротаю изладил доспех такой, что королевичу впору. Плати, говорю, а то, когда Жихарь проспится, ответишь! Он не платит, посмеивается. Мне же противу всей дружины не попереть! День хожу, два, седьмицу. Наконец решился, взял молот потяжелее, прихожу на дружинный двор. Когда, спрашиваю, господин воин, должок вернешь? Он же, премерзкий, захохотал и говорит: «Когда Жихарь проспится!» То есть моими же словами… Тут, гляжу, нас, таких недовольных, многонько собирается. И быть бы у нас крепкой усобице, и стоять бы Столенграду пусту, если бы не кривлянская княжна Карина…
— Отчего же имя такое печальное? — спросил Жихарь.
— А жизнь-то у нее какая? — ответил кузнец.
И рассказал о том, что княгиня Апсурда на своих семи возах с приданым ехала к батюшке с жалобой, да не доехала: полюбилась по дороге вдовому кривлянскому князю Перебору Недосветовичу. А у Перебора Недосветовича дочка — вот эта самая Карина. Разумница и книжница, женихов, как мусор, перебирала, вот и припоздала, дождалась мачехи на свою голову. Мачеха же, как и полагается, задумала ее погубить — послала дочку в лес землянику искать под снегом, двоих верных слуг — из наших же, кстати, — к ней приставила для верности, чтобы не воротилась. Те девушку привязали к дереву да и были таковы: кровь на себя брать не стали — и так замерзнет.
— На ее счастье, — продолжал кузнец, — шлялись по лесу своим обычаем два зимних ухаря — Морозка да Метелица, ты их знаешь, да с ними третий, товарищ Левинсон, — он, говорят, из Разгром-книги приблудился. В кожаном кафтане кургузом. Стал у них за старшего. И не приказал девицу морозить и заметать, а велел вывести к людям. То есть к нам. Тут ее признали, обогрели, стали думать думу и вот что надумали…
Куриное варево привело Жихаря в ум, он стал слушать внимательно.
— Что нам опять без власти сидеть, друг дружке головы листать? Жупел нас приучил к лютости, теперь не отвыкнуть. А тут готовая княжна, хорошего роду, законы понимает, даром что незамужняя. Ну, самых недовольных утихомирили да и присягнули ей на верность — а что делать? Неведомо, когда ты проснешься да не примешься ли сызнова в кабаке княжить?
— Так-так, — сказал Жихарь и забарабанил пальцами по столу.
— Тут ведь еще какая выгода, — сказал Окул Вязовый Лоб, — Апсурда-то думает, что падчерицы в живых нет, поскольку ее прислужников-то, Корепана да еще одного, Морозка все-таки в лесу упокоил, чтобы по справедливости. Мужа своего, Перебора Недосветовича, она уже, поди, уморила. А у Кариночки нашей на Кривлянское княжество все права налицо, и мы, как окрепнем и урядимся, пойдем их воевать, и никто не осудит. Жупел о таком и мечтать не мог…
Жихарь укрыл лицо в ладони и сквозь пальцы поглядел на кузнеца.
— Эх, все-то меня предали, — сказал он. — А я-то, дурак, размечтался — стану княжить, к Яр-Туру послов снаряжу, хвалиться буду… Ну да ничего. Варкалапа одолел, Чих-орду на распыл пустил, а неужто девки убоюсь? Как пришла, так и уйдет, пусть только дороги обсохнут…
Кузнец поглядел на него с сожалением и подлил взвару в миску.
— За такое тебя люди свиньей собачьей назовут, и правильно сделают, — сказал он. — Кабы не княжна, ты бы до сих пор колодой пребывал. Сколько ночей она рядом с тобой пересидела, смотрела, чтобы ты дышать не перестал, иголками колола, травяные сборы составляла, Зеленую Бабушку среди зимы ухитрилась разбудить для доброго совета! Ночь сидела, а днем законы составляла — Многоборскую Правду! Другой князь, хоть два века проживи, такого не удумает! Теперь у нас всякое дело предусмотрено, всякая вина и всякое наказание. Нынче не побалуешь! Одна тебе выходит дорога…
Кузнец вздохнул и на всякий случай отодвинулся от богатыря подальше.
— Это куда же? — нахмурился Жихарь и через край опростал миску.
— А в долговую яму, — сказал Окул. — Ты в кабаке-то сколько задолжал? А лихвы за зиму сколько набежало? Невзор теперь первый богач на все Многоборье…
— Это когда же, скажи на милость, богатыри долги-то платили? — ощерился Жихарь. — Обождет, не треснет. Вот ворочусь из похода — тогда, возможно, и посчитаемся, коли добыча выйдет несметная, а я буду добрый… Где мои доспехи, кстати?
— В кабаке, — ласково сказал кузнец. — Опечатанные лежат княжеской печатью.
— Печать восковая, не железная, — сказал Жихарь.
— Печать-то восковая, — согласился Окул. — А закон железный. Незримые путы, негремящие оковы — вот он каков, закон. Скоро на себе испытаешь.
— А ты словно бы радуешься, — сказал богатырь. — Словно тебе медом этот закон намазан.
— Тебе нас теперь не понять, — с сожалением сказал кузнец. — Беда тому, кто перемены в державе проспал: будет во все углы тыкаться, как слепошарый.