Время перемен
Шрифт:
– Я и не собиралась беситься. В данной ситуации мне даже удалось сохранить определенное спокойствие. Думала, стану свидетелем смерти собственной дочери.
Мутти молча гладит меня по руке.
– Ну и что мы имеем на данный момент? – интересуется она.
– Непонятно. Ева, как всегда, ушла и не стала разговаривать.
Мутти берет кружку, делает глоток и снова ставит на стол. Потом пробегает указательным пальцем по ободку, будто перед ней бокал вина.
– По-моему, девочку следует отпустить, – изрекает она наконец.
– Твое мнение мне известно.
– Но ты такой вариант даже рассматривать не желаешь, верно?
– Вот именно! И вообще, определись, на чьей ты стороне?
– Разумеется,
Дело в том, что Ева бредит международными юношескими соревнованиями по конному троеборью, которые проводятся в Страффорде. Что ж, я сама виновата, в прошлом месяце разрешила ей участвовать в Кентерберийском конном троеборье во Флориде. Хотела поощрить за хорошее поведение и исправленные оценки, но Ева посчитала это началом своей спортивной карьеры. Кампания по моей психической обработке началась сразу же после соревнований, и с каждым днем дочь проявляла все больше настойчивости.
– Сама понимаешь, об этом не может быть и речи, – слабо протестую я. – Наш лучший конь Малахит совершенно непригоден для таких соревнований. Кроме того, у него скверный нрав, и при первой же возможности он сбросит Еву.
– Лучший конь вовсе не Малахит, а Восторг.
– Мутти, он же слепой!
– Только на один глаз…
– Ему семнадцать лет, – настаиваю я. – Даже если я позволю Еве выступать на Восторге, ему все равно скоро придется уйти.
– Тогда купи дочери другую лошадь, – пожимает плечами Мутти.
– Мы не можем себе позволить такую роскошь. Другая лошадь обойдется по крайней мере в сорок тысяч долларов. Никак не меньше. Ни ты, ни я такой суммой не располагаем.
– Можно попросить у Роджера.
– Ни за что на свете, – фыркаю я.
– А собственно, почему? Ведь он – отец Евы.
– Потому что у него и без того уйма расходов на новый дом, новоиспеченную жену и новорожденного младенца.
Наступает неловкое молчание. Понимаю, в моих словах слишком много горечи и яда, а потому невольно краснею и опускаю глаза на сцепленные пальцы.
– Но ты же никогда не пробовала к нему обратиться и не можешь знать ответ, – мягко возражает Мутти.
Некоторое время она не отрываясь смотрит на меня, а потом наклоняется через стол и берет за руки.
– Schatzlein [1] , не хочу продолжать спор, впрочем, как и ты. Но подумай сама, ты вырвала девочку из привычного окружения, увезла из дома, от отца и друзей, и притащила в глушь, на ферму, где разводят лошадей. Несмотря на все перипетии, она показала себя молодцом, исправила оценки в школе, каждый день занимается верховой ездой. И теперь, когда Ева хочет воспользоваться плодами своих трудов, ты жмешь на тормоза. Скажи, где тут смысл? Не говоря уже об ответной реакции. Ведь сама прекрасно понимаешь, она найдет способ тебя наказать.
1
Милая (нем.).
Чувствую, как щеки заливает краска стыда, и устремляю горящий взор на Мутти.
– Конечно, понимаю, – шепчу я.
– Тогда позволь девочке уехать.
– Не могу, Мутти. При всем желании не могу, потому что до смерти боюсь.
– Тогда пора поговорить об этом со специалистом.
– Консультация психолога не принесет пользы.
– А ты пробовала? Зачем же так огульно утверждать?
Я тупо смотрю на стол, а Мутти начинает проявлять признаки раздражения.
– Прекрасно. – Она с презрительным видом машет рукой. – Поступай, как знаешь, ведь ты взрослая женщина.
Я резко встаю с места, и ножки стула со скрипом проезжают по линолеуму.
– Пойду
– А разве твой закончился? Я купила бутыль на прошлой неделе.
– Он остался в конюшне.
Откинувшись на спинку стула, Мутти складывает руки на груди.
– Твои метания между домом и конюшней выглядят смехотворно. Почему не вернуться в дом и жить как все нормальные люди?
– Потому что, – бормочу я, передергиваясь от смущения.
– Ей-богу, Аннемари! Тебе ведь уже сорок лет.
– Тридцать девять!
– Ну да, еще целый месяц.
– До тех пор пока двадцать восьмого апреля часы не пробьют полночь, мне тридцать девять. И потом, я и не думала переезжать из дома, просто сплю в конюшне.
Лицо Мутти становится сердитым.
– Кто бы сомневался, – с нескрываемым осуждением заявляет она. – В любом случае, мне это кажется полной бессмыслицей.
Я направляюсь к раковине и выливаю кофе. Понимаю, что веду себя безобразно, и тут же раскаиваюсь. Даже не из-за того, что жалко превосходного кофе, а из-за противного молочного налета, который появляется на раковине. Оставить его нельзя, так как Мутти является воплощением австрийской чистоплотности, ну а я – самая несносная в мире неряха. Приходится расплачиваться за необдуманный акт протеста и смывать застывшую пленку. Мой демонстративный жест окончательно утратил свою значимость, но я не сдаюсь и решительно направляюсь к плите, чтобы снова налить себе кофе.
Никогда еще эта процедура не проходила с таким шумом и грохотом. Сердито булькают сливки, и резкий звон ложки отдается в ушах. Готова поклясться, что слышу, как тает каждая крупинка сахара. Закончив приготовление, с оглушительным лязгом швыряю ложку в раковину и удаляюсь наверх.
На Мутти смотреть избегаю, но ясно представляю, как она сидит с поджатыми губами, скрестив на груди руки, и неодобрительно качает головой.
Поднимаюсь по лестнице, тихонько бормоча ругательства. Знаю, Ева, навострив уши, затаилась у себя в комнате. Понимаю, что нахожусь в невыгодном положении и не представляю, с чего начать разговор. А у Евы было достаточно времени сформулировать свои аргументы. Потому решаю сначала принять душ и обдумать дальнейшие действия. Кроме того, надо ее хорошенько помариновать, может быть, сменит гнев на милость. Хотя вполне допускаю и противоположный результат. Ева непредсказуема. Я думала, пятнадцать лет – самый трудный возраст, но шестнадцатилетний рубеж не принес семье облегчения, и характер дочери остался неуравновешенным. Прошлый год оказался тяжелым для нас обеих.
Потоптавшись у двери ее комнаты, иду в ванную, злясь и на Еву, и на мать. Дочь вызывает раздражение по причинам, вполне понятным до разговора с Мутти. Что касается мамы, она обладает удивительной способностью проявлять проницательность, где не надо, и демонстрировать полную тупость в некоторых деликатных вопросах, внося сумятицу в нашу жизнь.
Вернуться в дом я не могу. Здесь только две спальни, а Ева заняла мою детскую. Остается спальня родителей наверху и столовая, которую переоборудовали в спальню, когда отец тяжело заболел и был не в состоянии подниматься по лестнице. В этой комнате он и скончался, а Мутти с ослиным упрямством по-прежнему там спит. Наступил момент, когда мириться с таким положением стало нестерпимо. Мысль, что Мутти проводит в одиночестве ночи в комнате, где умер ее муж, не давала покоя. Поначалу я хотела переселиться туда сама, но быстро поняла, что об этом не может быть и речи. Слишком многое хранит там память о папе, несмотря на то, что комнату снова переоборудовали в столовую и сделали косметический ремонт. Мы все чувствуем себя там не в своей тарелке. Я заметила, что Мутти даже для торжественных случаев накрывает на стол в кухне.