Время слез
Шрифт:
Я понимаю: жизнь уйдет в песок, если я отступлюсь.
Я просто предам ее, если…
На этот раз мой глаз вылуплен на «Великого мастурбатора». Этот Дали… Надо же так накуролесить! А ведь признанный гений! Я бы дал ему Нобелевскую по живописи. Не раздумывая…
Бац!..
Я бы и этот чертов коллайдер разнес вдребезги…
«Не надорвись, милый…».
Да-да, я тебя понимаю, милая Ю, — нет ничего более отвратительного, чем месть. Но иногда, понимаешь, даже самое отвратительное играет неизменно очень важную роль —
Так разве я не прекрасен в своем порыве очистить лик Земли от заик? От лая гиен и вони корыт…
Смотри, смотри, как сияют мои глаза, когда я своими смертоносными пулями рушу устои этого мира хапуг и ханжей, невежд и ублюдков? Разве благоговейный блеск моих ясных зеленых глаз тебя не радует? Ведь как и любое другое, мое кровопускание — врачует! Оно — плодоносно!
Понимаешь, милая, мы ведь не должны быть сильнее самого слабого, самого обездоленного, но мы должны быть сильнее всех этих мастодонтов и монстров, всех этих уродов и упырей!.. Должны! Мы же в неоплатном долгу перед вечностью…
— Ты и меня пристрелишь? — спрашивает Юля.
— Тебя? Как можно? Тебя нет. Живи…
Я всегда успею это сделать.
Она с таким упорством и настойчивостью твердит мне, что она однолюб, что у меня закрадывается подозрение: не однолюб ли она? Я не желаю знать, что будет с нами, когда у меня закончится запас патронов, я знаю только одно: все будет кончено.
Она улыбается, ах эти милые ямочки.
Монета, вывалившаяся из кармана на паркет, производит такой звонкий грохот, что я вздрагиваю. Все-таки страшновато строчить без умолку и без разбора. За что-то придется ведь и платить.
Почему наушники сняты? Мир орет точно его режут на части!.. И этот неумолкный стук…
Господи! Еще вчера, чтобы сдать жалкие стекляшки и купить четвертушку хлеба, я ухищрялся отмывать холодной водой бутылку из-под растительного масла, а сегодня имею возможность, прижимая локтем спасительное цевье и ощущая щекой вороненую прохладу прицела, беззаботно жевать терпковато-соленые маслины. Спасибо, Тебе Господи!
Вот бы вишенку в шоколаде!.. Или рюмочку рому…
Ну, а эти, что выстроились стройными рядами, толстомордые слуги, толстоухие, толстозадые, черноротые, краснощекие… Рыла, да, свиные рыла… Что умолкли, припав к кормушкам, попритихли, пристроившись к заду зад, харя к харе… Эй, вы там!.. Ну-ка вам-ка я поприпудрю ваши пуховые рыльца свинцовым пеплом, вот держите: трататататата-тра-та-тратата… Как, заждались расплаты горькой, кровопийцы, вампиры, гадики, тараканы и пауки? Поделом вам, да, поделом… Жги! Жги!.. Все вонь и яд. Я не хочу… Не хочу… Не хочу…
Я хочу жить в стране, где каждый житель поет гимн родины, стоя под ее флагом и тихо шевеля губами.
И снова тянусь рукой к опустевшей бутылке.
Ода уродам. Я расстреливаю ее в упор.
Я снимаю наушники
Музыка, музыка — вот где спасение!
Взять пульт дистанционного управления, навести на проигрыватель — щелк…
Муууууууууууууузыка…
Ах, какая сладкая боль… Да-да — боль. Больно там, где душа еще теплится, еле теплится, еле-еле… Музыка — как бальзам…
Моцарт!
О, Моцарт!
Я просто таю…
Я и не пытаюсь бороться с ним — спать… Сон — как спасение… И уму моему нужна передышка. Ведь от этих дум можно сдуреть.
Я снова в Иерусалиме! Может быть, здесь я найду правду? Или в Ватикане. Зачем? Я не верю Папе. Когда я спросил его как-то о…
Вдруг лязг, скрежет, грохот… Какая-то какофония… Я даже морщусь! Что это? Кто это?!. Это и мертвого поднимет! Я протираю глаза, приподнимаюсь на локте: кто это так бесцеремонно?..
Шнитке… Ах, Шнитке! Хо! Это же мой Шнитке! Ну, знаешь… Устроил тут!.. Тише ты, тише… И нельзя ли попроще, что-нибудь тихое, мирное, сладкое, пушистенькое… Простое, как палец. Благоговейное… Да хоть Пиаф, хоть Матье, хоть та же Патрисия или Дасен, или Азнавур, или… Да, дайте мне мой Париж, мой праздник, что-нибудь французское… Я хочу слышать этот язык любви и нежности… Только не Шнитке! О, этот Шнитке!
Нет сил терпеть!
Бац!
Вот и мой музыкальный центр мертв!
Вдребезги!
Воооооооооооот…
У меня еще целая корзина патронов, я расстреливаю вечернее небо, ранние, едва мерцающие звезды, даю короткую очередь по малиновому серпу падающего в ночную бездну тяжелого солнца Раненный закат тихо умирает, а с ним умирает и горечь моих обид.
Умри я сейчас и мир не узнает своего спасителя, а узнав, вываляет, как принято, в грязи и предаст забвению.
Время от времени я замираю… Fuge, late, tace, quiesce! [2] Я заставляю себя прислушаться к себе, утихомирив бег собственной плоти. Бежать? Но куда? Куда ни глянь — везде люди… Слушай, спрашиваю я себя, неужели все это доставляет тебе удовольствие? Неужели…
2
Беги, скройся, умолкни, успокойся! (Лат.)
Нет-нет… Какое же это удовольствие? Это бальзам на раны моей нежной души, ага… Милый мой, это никакое, скажу тебе, не удовольствие…
Что ж тогда?
И ты еще спрашиваешь! Это — оргазм!
И я снова ищу ее лицо: высокий светлый умный лоб, гордый излом бровей, бесконечная немыслимая чернота родных светлых глаз, ямочки, ямочки на щеках… Она улыбается. Она улыбается!!!
Затаить дыхание, вжаться щекой в цевье, прищурить глаз, закрепить перекрестие в самом центре лба и сделать едва заметное движение указательным пальцем…