Время соборов. Искусство и общество 980-1420 годов

Строго говоря, знаменитый французский историк-медиевист Жорж Дюби — не историк средневекового искусства, вообще не историк искусства. Он — «просто» историк.

Ж. Дюби — один из видных представителей так называемой «новой исторической науки» [1] , направления в исторической науке, возникшего в середине — второй половине XX века и поставившего под вопрос традиционные приемы исторического познания и историописания. «Новая историческая наука» утверждала идею целостности гуманитарных наук как наук о человеке, новый метод подхода к изучению прошлого в его социокультурной целостности («тотальности»). «Новая историческая наука» самоидентифицировалась как аналитическая дисциплина, стремящаяся, по словам одного из основателей этого течения — Марка Блока, проникнуть глубже «лежащих на поверхности фактов». Это направление зародилось еще в середине первой половины XX века во Франции в рамках так называемой Школы «Анналов» [2] . Указанная Школа сформировалась вокруг основанного еще в 1929 году и выходящего доныне журнала «Анналы» (подзаголовок его много раз менялся, но название оставалось неизменным). Суть «коперниканской революции», как назвали возникновение Школы «Анналов» ее сторонники, состояла в замене «истории-повествования» «историей-проблемой», в попытке создать «тотальную» историю, то есть историю, описывающую все существующие в обществе связи — экономические, социальные, культурные. С этим связан решительный разрыв с традиционной позитивистски ориентированной исторической наукой. Школа «Анналов» ставит в центр не описание событий,

Следует отметить, что сам Жорж Дюби, ревностный сторонник «новой исторической науки», при этом стремится дистанцироваться от собственно Школы «Анналов», хотя и всегда подчеркивает, что его учителями были Марк Блок и Люсьен Февр, основатели указанной Школы [3] , — в том числе потому, что считал указанную Школу слишком «зациклившейся» на борьбе с другими научными направлениями. Он убежден, «что "новая историческая наука", т. е. "хорошая", "добротная" история, не монополизирована во Франции какой-либо одной группой или каким-то учреждением, что она — повсюду. Время утверждения ее позиций завершилось, и, по мнению Дюби, "нет больше Бастилий, которые нужно было бы штурмовать''» [4] .

Жорж Дюби, как и его учитель (заочный, они не были знакомы лично) Марк Блок, начинал свою научную деятельность в качестве аграрного историка [5] , прославился своей теорией «феодальной революции» [6] , но беспрерывно расширял поле исследований. Еще в конце 50-х — начале 60-х годов XX века он обратился к теории ментальностей [7] , ибо именно в ментальностях искал то, что позволяло бы ему, о чем бы он ни писал, рассматривать тот или иной исторический феномен как целое. В одном из своих интервью Ж. Дюби говорил: «В своих исследованиях я исхожу из принципа, согласно которому социальная формация (formation sociale) должна рассматриваться в своей целостности, во взаимодействии своих частей, в неразрывной взаимосвязи между материальным и нематериальным. Общество функционирует через взаимодействие помыслов и жизненной практики, мечтаний и самых повседневных аспектов реальности» [8] . Он обращается к проблемам того, как представляли себе люди Средневековья общество, в котором они жили [9] , что думали члены высших сословий о семье, браке, семейных и родовых ценностях [10] , чем была для них война [11] , кто (и что) есть идеальный рыцарь [12] .

Сюда же, в этот же круг размышлений, входят и работы Ж. Дюби о средневековом искусстве [13] . «Между историей художественных памятников, — пишет Дюби, — и другой историей, историей сельскохозяйственного производства, ярмарок, монет, политической историей и т. д., существует определенное соотношение, к уяснению которого должен стремиться тот, кто желает постичь смысл этих памятников» [14] . Признавая сложность выявления «истинных взаимосвязей — сложных и весьма запутанных — между структурами цивилизации и их эволюцией, с одной стороны, и событием, каковым есть зарождение, расцвет и увядание того или иного стиля, — с другой» [15] , он все же полагает это возможным. Задачу своей книги «Святой Бернард: цистерцианское искусство» Дюби формулирует так: «<...> обнаружить некое созвучие между идеями святого Бернарда, формами, в которых воплощались эти идеи (имеются в виду особенности художественного стиля цистерцианских монастырей), и, наконец, миром, окружавшим эти идеи и формы» [16] .

В еще большей степени все сказанное касается книги «Время соборов. Искусство и общество 980—1420 годов», предлагаемой вниманию читателя. Приступая к знакомству с ней, читатель должен помнить, что перед ним, строго говоря, не монография. Это объединенные под одной обложкой три работы, каждая из которых в первом издании [17] представляет собой великолепно выполненный альбом по средневековому искусству, где текст Дюби есть, в сущности, всего лишь комментарий к иллюстрациям, пусть и весьма обширный. Во французской исторической науке давно уже принято адресовать научные труды не только собратьям по цеху, но и широкой читающей публике, однако три альбома, составившие «Время соборов», отличаются тем, что для научного содружества изначально и не предназначались. Отсюда формальные и стилистические особенности книги: написанная ярким, даже «цветистым» языком, с использованием столь любимых французами риторических приемов, она лишена научного аппарата, в частности ссылок (именной указатель добавлен отечественными издателями). Это вызвало недоумение и даже критику со стороны специалистов в других странах. Так, немецкий ученый К. Шрайнер отметил, что данная книга не содержит того, что обещает: встречи и пересечения искусства и общества даются на ассоциативном уровне и скорее посредством «вчувствования», нежели аргументированно, и прекрасный стиль изложения подчас заменяет исторические доказательства [18] .

Сам Ж. Дюби и согласен, и не вполне согласен с этим. Он именует свой труд собранием эссе, но настаивает, что речь идет все же не просто и не только об альбомных иллюстрациях: «В трех эссе я пытался извлечь из пластов памяти и музейной среды образцы искусства и поместить их в жизненный контекст — не наш, но тех, в чьем сознании родились эти произведения, кто первым восхищался ими. Итак, можно сказать, что в этих книгах речь идет о Средневековье. О необычном Средневековье».

Давайте и мы войдем в это «необычное Средневековье», проследим за исследовательской мыслью профессора Дюби (автор настоящего предисловия всячески будет стараться не впадать в пересказ, а если не получится — просит у читателя прощения).

Первый раздел книги — «Монастырь. 980—1130» [19] начинается мощным аккордом: «Кругом царило почти полное безлюдье». И далее: «Попадались лепившиеся друг к другу лачуги из камня, глины, веток, окруженные колючей живой изгородью и кольцом садов. <...> Кое-где встречались и крупные поселения, но они все еще походили на деревни — это был лишь голый скелет римского города — руины, которые стороной обходил крестьянин с плугом, кое-как восстановленная ограда, превращенные в церкви или крепости каменные строения времен Римской империи. <...> Почва бесплодна от неумелого обращения — бросая зерно в землю, крестьянин в удачный год рассчитывал собрать лишь втрое больше. Хлеба хватало ровно до Пасхи, потом приходилось довольствоваться дикими травами, кореньями, случайной пищей, добытой в лесах и на речных берегах. <...> Можно ли считать преувеличением упоминание о грудах мертвых тел, о толпах евших землю и выкапывавших трупы из могил? <...> Мир был полон страха и в первую очередь боялся собственной немощи».

Этот мир катился в пропасть после гибели Римской империи. «Завоевания Каролингов ненадолго восстановили подобие мира и порядка в континентальной Европе, но сразу после смерти Карла Великого отовсюду — из Скандинавии, восточных степей, со средиземноморских островов, которые захватили исламские полчища, — хлынули несокрушимые орды переселенцев и обрушились на латинский христианский мир, чтобы предать его разграблению».

Но вот наступил тысячный год. Замечу, что эта дата давно привлекает внимание историков [20] . Они связывают ее и с напряженным ожиданием конца света, и с прекращением набегов завоевателей, и с хозяйственным подъемом. «После 980 года больше не видно ни разоренных аббатств, ни испуганных монахов, покидающих родные обители, спасая себя и свои святыни. Отныне если за вершинами деревьев виднеется зарево, это уже не отсветы пожара, а костры земледельцев, выжигающих лес на месте будущего поля. <...> Именно в то время волны недорода утратили былую мощь и стали реже накатываться на Европу. В постепенно обустраивавшихся деревнях появилось больше места для жизни, эпидемии теперь наносили меньше вреда». Но! «На самом деле рассвет занялся лишь для небольшой горстки людей. Большинство же еще очень долго пребывало во тьме, тревоге и нищете. <...> Только строгой иерархической системой социальных отношений, властью сеньоров и могуществом аристократии можно объяснить тот факт, что удивительно медленное развитие примитивных материальных структур смогло вызвать феномены роста <..> и наконец дать толчок возрождению высокой культуры. Если бы непререкаемая власть малочисленной группы аристократии и духовенства не оказывала такого сильного влияния на толпы подчиненных работников, никогда на бескрайних пустошах, в среде грубого, дикого и бедного народа не возникли бы художественные формы, эволюция которых рассмотрена в этой книге».

Впрочем, представляют ли эти художественные формы собой искусство в нынешнем смысле слова? «В ту эпоху все, что мы называем искусством, или, по крайней мере, то, что от него осталось спустя тысячу лет, самая его прочная, наименее подверженная разрушению часть, не имело иной цели, как положить к стопам Бога богатства видимого мира, дать человеку возможность умерить гнев Всемогущего этими дарами и снискать Его милость. Все великое искусство было жертвой, приношением. В нем больше магии, чем эстетики». И искусство развивается под эгидой отмеченного меньшинства — носителей власти и религиозного авторитета.

Власть в раннее Средневековье, то есть, строго говоря, во времена, находящиеся за пределами рассмотренных в данной книге, была властью, во-первых, военной, во-вторых, магической. «Короли варваров обладали <...> магической способностью посредничать между народом и богами. От их заступничества зависело счастье всех подданных. Эту власть короли наследовали от самого божества, чья кровь текла в их венах». Но уже в VIII веке происходит резкий поворот, ставший, впрочем, и толчком к развитию прежних идей. Сильнейший из владык Западного мира, правитель Франкского королевства Пипин Короткий, был коронован в середине VIII века по образцу библейских царей, и он становится не потомком давно забытых языческих богов (да и не мог он на это претендовать по праву рождения), но помазанником Божиим. «Священнослужители окропляли короля елеем, который, умащая его тело, наделял государя божественной силой и сверхъестественными способностями. Эта церемония <...> вводила монарха в лоно Церкви, где он занимал место рядом с епископами, которые также проходили обряд посвящения в сан. <...> И наконец, поскольку художественные традиции, унаследованные через произведения, составлявшие славу римского искусства, в VIII веке на Западе сохранились только в лоне Церкви, поскольку любой опыт строительства здания или украшения отдельных предметов, имевший ранее целью возвеличивание могущества городов, отныне славил Бога, поскольку великое искусство стало всецело литургическим — в силу всех этих причин король, которого христианизация его магической власти поместила в центре церковного церемониала, стоял теперь и у истока величайших художественных начинаний».