Время своих войн-1
Шрифт:
Плюс первый этаж - хоть из окна прыгай по тревоге, одноярусные койки - никто не пыхтит над головой, не свалится на плечи, когда сиреной врежется в барабанки подымет звонок и подхлеснет истошный, раздирающий уют сна, громогласный голос дежурного: "Рота! Подъем! Тревога!"
Маленький спортзальчик прямо в казарме, "ленинка" (впрочем, это у всех - это обязательность), фотолаборатория. Тумбочка на двоих, а не четверых, и кучи приятных мелочей, которые замечаешь только когда теряешь.
Смешные мелкие солдатские привилегии. Смешные для всех, кроме самих солдат. Не убирать за собой посуду в столовой, не протирать столов, хотя собственный
Под шапочный разбор прибегает караульный взвод с автоматами - не шути! Ведет всех скопом под арест, на губу. Дежурный по полку (от той же пятой роты) злой, как положено дежурному, в чье дежурство случается подобное ЧП, самолично (не ленится) приносит два ведра воды, выплескивает на бетонный пол и вдребезги разносит окно за решеткой. В ноябре для всех, кроме Петьки (тот дрыхнет без задних ног), шуточки пренеприятнейшие, ночь дрожат, прижавшись друг к другу. Но настроение хорошее - пятой роте вломили, теперь и им самим, суточному наряду, должно вломиться никак не меньше пяти суток, а там своя рота уйдет в разведвыход, а там вернешься в пустую казарму - будет много свободного, вольного времени, потому как, попробуй вылавливать роту, рассосавшуюся по отделениям в лесах и болотах. И на следующий день, под приглядом караульных, на плац выходят бодро - позаниматься строевой подготовкой - бесконечной, как положено губарям, с перерывом на жидкий обед. Впрочем, насчет обеда не горюют, знают - свои подкормят, это давно налажено, губарей рота ублажает даже лучше, чем сама питается...
– -------
ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):
"В 1995 году американские ракеты были нацелены на 2500 зарубежных объектов; в 2000 г. эта цифра возросла до 3000, из которых под постоянным прицелом остаются 2260 объектов России, а остальные Китая и некоторых других странах..."
(конец вводных)
– -------
– Раз пошла такая пьянка, - говорит Седой, - покаяться никто не хочет?
На такую строгость, да заячью бы робость.
– Ты чего это, Енисеич? Не прощальное же воскресенье? Даты попутал?
– Новое начинаем. Не повредит.
– Я хочу покаяться!
– говорит Петька-Казак, внося оживление - кроме него никто не имеет столько веселых грехов, чтобы публично сожалеть о них.
– Давно хочу покаяться! Слушать будете?
– Валяй!
– В срочную, в первый год службы, определили меня в свинари...
Заржали. Хорошее начало!
– Шутишь?
– Всерьез. Хозвзвод.
– Протестовал?
– С губы не вылазил. Но потом повезло - земелю встретил. Редкий случай, чтобы с наших мест - у нас там и так люди редкость, а тут...
Относятся с пониманием. Землячек, да еще в первые годы службы, вещь крепкая.
– Он в разведроте сержантил, - продолжает Казак.
– Полгода оставалось. Придумали вдвоем как туда меня вписать. Несколько дней готовили
Опять заржали. Ловко!
– Земеля в два раза меня больше - почти как Миша. Спрашивают его - как так получилось? Глаза круглит - вот такие делает!
– Петька показывает, приставляет к лицу блюдца.
– Не знаю, говорит! Тут как на-ва-ли-тся!
– Навалится!
Отсмеялись, слезы вытерли.
– Ну, ты и жулик!
– притворно вздыхает Леха,.
– И с кем только в этой жизни работать не приходится...
– А ты, Лешка, каяться будешь?
– Не вызрел!
– говорит Замполит, потирая ладонь.
– Рано еще.
У "Шестого" опять ноет ладонь, словно застарелый ревматизм или зубная боль, что отдается каждым толчком крови. С болью вдруг полезли воспоминания; тоже какими-то толчками, причем только те, что хотелось забыть, и даже казалось, что давно забыл. Странно это, более поздние шрамы не болели и даже не ныли, а этот первый и небольшой - что в самой середке ладони - след от разорвавшегося в руках самопала, одно время исчезнувший, а сейчас вновь проступивший, лежащий поперек той борозды, что считается линией жизни... Странно. Видом, словно не он, не шрам по линии жизни прошелся, а сама линия жизни шрам рубит...
ЛЕШКА (60-е)
...Самопал разорвало с таким грохотом, что Лешке показалось - кранты, допрыгался! Что произошло, не видел, потому как, хотя и целился до последнего, но в момент, когда огонь дошел до запального отверстия, и оттуда вдруг засвистело, не выдержал: убрал голову - отвернулся. Вот тут и наподдало! С такой бешенной силой отдалось в плечо, руку и по ушам, что отлетел, да закрутился юлой, пока не уселся калачиком, зажав руку промеж ног, с шумом втягивая воздух промеж стиснутых зубов. Хуже всего было с рукой, потому как было страшно посмотреть - на месте ли пальцы.
А как удачно начиналось!
В подвале нашел толстую желтую (должно быть - бронзовую) трубку. Еще раньше выменял настоящую пузатенькую пулю на самописную ручку - подошла, чуть ли, не точь-в-точь. С таинственным шумом перекатывалась внутри. Старое деревянное ложе от арбалета, что когда-то в редкой трезвости сделал ему отец, в самый раз подошло к трубе. Красиво получилось! Арбалетом Лешка давно наигрался, да и пулял стрелу он своей резиной, как не усиливай, всего на каких-то десятка два шагов. И всякий раз куда попало. Потом его отчим пытался наладить - подлизывался к Лешке, но не наладил. Даже когда "арбалет" зажали в солярной котельной в тисках, поменяли резину на удивительную красную, от давно разбитого тяжеленного трофейного велосипеда (как говорили - бельгийского, сто лет бы прослужил, если бы не был раздавлен грузовиком, что сдавал задом, разгрузить уголь). Но и с бельгийской резины ни разу не попала в одно место. Отчим озадаченно скреб затылок, а все только смеялись. Нерусское оружие!..