Время возмездия
Шрифт:
А у медвежьей клетки Марина сделала отступление от своего правила, от своей заповеди, пошла на контакт с совершенно незнакомым ей человеком. Дома, обдумывая прожитый день, Марина корила себя за несдержанность. Ей не следовало бы заводить знакомства, хотя она и понимала, что Ивонна Ван дер Графт, так звали блондинку, никакой, в сущности, опасности представлять не может, что она такая же одинокая женщина, только еще и с ребенком, а муж ее служит где-то в далекой африканской колонии, которая не занята немцами, и по этой вполне понятной причине он еще долгое время, до изгнания оккупантов из Бельгии, не появится в Антверпене.
В лице Ивонны Ван дер Графт она встретила, как иногда принято говорить, «родственную душу». Женщины потянулись друг к другу. Нашлись общие темы для разговоров. Впрочем, им не так уж были и нужны эти темы, скорее, наоборот, важно было просто встретить сочувствие и понимание со стороны другого человека и тем самым хоть как-то утвердиться в своих собственных глазах.
Марина уже давно ощущала свое глухое одиночество. И подспудно подкрадывался страх за будущее. Марина просыпалась среди ночи от малейшего постороннего звука, долго не могла уснуть, затаившись, лежала с открытыми глазами и тревожно вслушивалась в гулкую тишину, ожидая резких и звучных – у гестаповцев всегда хорошая обувь, с подковками на каблуках – шагов на лестнице, требовательного стука в дверь. И рукой лезла под подушку, как бы проверяя, на месте ли ее оружие, маленький пистолет, и ладонью грела никелированную рукоятку. Этот бельгийский браунинг ей подарил Андрей, тот самый, который привез ее сюда из Брюсселя, доставил ей рацию. Одним словом, вернул к жизни из небытия. Он же, как она догадывалась, присылал ей деньги на жизнь, оплачивал квартиру, хотя больше она ни разу не видела русского Андре. Но во всей ее жизни чувствовалась его властная командирская рука. Он дирижировал ее нелегкой «игрой», помогая вжиться в новую обстановку, в новую роль. Андрей вывел ее и на нашего боксера, и у Марины изболелось сердце, потому что она, сама не зная как, вдруг стала даже понимать этот самый бокс, о котором еще не так давно думать не думала и смотрела на него не как на спорт, а как на тупую, грубую драку, разрешенную законной властью на потеху толпе. Марина теперь переживала каждый поединок Игоря Миклашевского, который, на ее счастье, одолевал своих грозных соперников и оказывался победителем. И она радовалась его успехам на ринге, как радовалась победным вестям с Восточного фронта, где наша армия, громя фашистов, уже выходила к государственной границе, подходила к Германии, катясь неумолимой огненной волной возмездия. Близился победный конец войны. И она, Марина Рубцова, приближала день великого торжества, посылая в эфир, в Центр, шифрованные радиограммы.
А осенью вдруг все оборвалось, как будто бы кто-то невидимый одним махом обрезал все нити, связывавшие Марину с ее товарищами по работе. Перестали поступать донесения. Шло время, а тайник оставался пустым, и в запасном ничего не лежало. Перестали приходить денежные переводы. А потом исчез и боксер. Как в воду канул. Исчез внезапно, без следа. Словно его в Бельгии никогда и не было. Старые афиши посрывали, а на их место наклеили новые, с другими фамилиями. Но она уже не ходила на эти боксерские матчи, хотя пыталась себя заставить пойти. Она стала бояться бокса. Ибо он у нее отнял, поглотил Миклашевского. А может быть, и не он, вернее всего, что не он, но так или иначе, а внезапное исчезновение Игоря прямо или косвенно было связанно с этим самым боксом. Дыхание войны доносилось и сюда, в довольно сносную и сытую бельгийскую жизнь. Ганса убили у нее на глазах, и Марину спасла чистая случайность. Вальтер погиб, защищаясь до последнего патрона, дав ей возможность не только отстучать шифровку, разбить рацию, но и спастись. Она не видела, как он погиб, и не хотелось верить словам Андре, что Вальтера наградили орденом посмертно. А теперь исчез боксер, третий человек, связанный с ней по работе. И она снова одна. Без связи, без своих. И почти без средств. На запросы в Центр приходил один и тот же короткий, односложный ответ: «Ждите». А сколько времени ждать? Неделю, месяц? На эти вопросы никто ей не мог дать ответа. Если надо ждать, она будет ждать, чего бы ей это ни стоило. Только где-то под сердцем у нее поселился страх. Лишь случайное знакомство с Ивонной Ван дер Графт, беседы и встречи в зоопарке в какой-то мере хоть немного снимали постоянную напряженность. С Ивонной ей было легко, как с подругой.
Но от приглашения выпить чашечку кофе Марина отказалась, вернее, делала все возможное, чтобы отказаться от посещения дома Ван дер Графтов, расположенного где-то на окраине города, но отказаться так, чтобы соблюсти и принятые нормы вежливости, и не охладить установившиеся между ними дружественные отношения. Марине, честно говоря, нравилось быть в обществе Ивонны, беседовать с ней, этой образованной и умной женщиной. Да и с ее белокурым мальчуганом Шарлем у Марины, мечтавшей о своих будущих детях, завязалась самая настоящая дружба.
– А Шарль вас так ждет, так ждет, – произнесла Ивонна Ван дер Графт, добавляя, что на этот приятный вечер у нее имеется натуральный кофе в зернах, а не суррогат, да еще и круг настоящей деревенской колбасы.
Марине ничего другого не оставалось, как, высказав благодарность, принять приглашение.
– Но я приду только на одну минуточку, и, пожалуйста, ничем не стесняйте себя, ничего не готовьте!
Дом, вернее, вилла Ван дер Графтов находилась не на краю города, а в пригороде, в той южной стороне, где много зеленых насаждений, напоминающих естественные кусочки леса, некогда росшего здесь по всей округе. Сейчас это были ухоженные зеленые массивы, расчлененные линиями заборов, прорезанные асфальтовыми дорогами, по бокам которых возвышались двух-трехэтажные строения, близкие чем-то между собой в общих чертах и размерах, но разные по замысловатым фасадам, формам крыш, всевозможным вариациям с окнами и дверьми, крылечками, парадными лестницами, цветными и белыми стеклами, сложенные из разных по цвету кирпичей – красных, желтых, белесо-серых, темно-коричневых…
Далеко отсюда льется на фронтах кровь, а здесь летом благоухают цветы на клумбах, ласкают глаз подстриженные газоны, поют птички, а зимой – расчищен снег, цветы укрыты, кусты подстрижены. Здесь войны не чувствовалось.
Вилла Ван дер Графтов была построена под старину, уже входившую в моду. У калитки висел старый уличный фонарь со вставленной внутри электрической лампочкой, возле ворот лежали, вернее, были прислонены к бетонным столбикам, отлитым в виде древесных стволов и окрашенных в буро-зеленый цвет, два больших, массивных, окованных толстыми обручами колеса от крупной старинной повозки. За калиткой начиналась дорожка, выложенная настоящим булыжником, которая вела к вилле, сложенной из красного кирпича, фасад выдержан в строгих пропорциях старинного дома, над черепичной крышей гордо вздымался выкованный из железа петух. Дорожка вела и дальше вокруг дома, к гаражу, амбару, крытым соломой, за ними росли садовые деревья, дальше, вроде декораций на сцене, вставали темно-зеленые ели, и между ними, как белые черточки, тянулись серебристые березки.
Марина с цветами для хозяйки и коробкой конфет для сына пришла с опозданием. Ивонна в однотонном нарядном платье, поверх которого кокетливо повязан ажурный передничек, встретила гостью обворожительной улыбкой.
– Как я рада видеть вас в нашей деревенской обители!
– А я чуть было не прошла мимо этого рыцарского замка, и только название улицы и номер на калитке заставили меня войти внутрь усадьбы, – ответила Марина, как бы принимая условия игры и отдавая дань восхищения внешнему облику виллы.
– Вам нравится?
– Очень!.. – призналась Марина искренне. – Здесь так чудесно! Такой свежий воздух, не то что в дымном городе. Особенно сейчас, в зимние месяцы, когда в каждой квартире жгут уголь, и дым, представляете, висит над крышами настоящей тучей. Здесь у вас не дышишь, а буквально пьешь чистый лесной воздух.
– Если вы не очень утомились дорогой, то, может быть, мы сначала прогуляемся по нашей усадьбе? – предложила Ивонна, довольная искренним восхищением гостьи. – Только, пожалуйста, не обращайте внимания на хозяйственные неполадки, я здесь одна, живу третий год без мужа. А при нем здесь все блестело, всюду был полный порядок.
Вдвоем они обошли просторный участок, все осмотрели. Марине все понравилось, она это и высказала вслух. Ивонна с нескрываемой гордостью называла возраст и сорта фруктовых деревьев, словно она сама все это высаживала и за всем ухаживала своими холеными руками. Кусты подстрижены, крепенькие деревья аккуратно подбелены, трава на лужайке перед домом, чуть припорошенная снежком, приятно ласкала взгляд влажной зеленью.
Марина смотрела на эту чужую красоту и вспоминала свою дачу под Москвой, в Голицыне. Вернее, не дачу, а дом бабушки – старый, потемневший от времени сруб, с тремя окнами на улицу. Вспоминала густой чертополох, одичавшую, запущенную малину, грядки с клубникой и разлапистые старые, с потрескавшейся корой яблони, на которые она, Марина, лихо залезала, срывая кремнисто-твердые плоды, кислые до оскомины, но почему-то казавшиеся удивительно вкусными. Почему-то сейчас вспомнилось, что в ту предвоенную весну, когда последний раз Марина побывала у бабушки на даче, буйно цвели яблони и все вокруг будто плавало в бело-розовой пене. Бабушка поведала ей свой «секрет урожая»: она в ведре воды размешивала стакан меду и, макая туда чистый веник, обрызгивала пахучей сладковатой жидкостью цветущие деревья. «Пчелки медок издали учуют, прилетят, милые, взяток брать, а заодно и яблонькам помогут оплодиться, – говорила бабушка внучке. – Запоминай, милая, и без меня вот так будешь обрызгивать». Жива ли бабушка? Целы ли деревья?.. И словно бы издалека донесся голос Ивонны Ван дер Графт:
– А теперь давайте зайдем в нашу виллу. Прошу вас, вот сюда, через парадный вход.
Марина смотрела на Ивонну, как бы узнавая ее. Воспоминания сразу улетучились. Марина улыбнулась, возвращаясь в свою роль.
– Как у вас тут чудесно!
– Прошу вас, дорогая, заходите.
Заходить в дом Марине почему-то не очень хотелось. Какое-то смутное предчувствие останавливало ее. Казалось, что там, внутри этого красивого особняка, рухнет все очарование, что там, внутри, ее ждет опасность. Она даже пожалела, что приняла приглашение и приехала. Предчувствие шевельнулось где-то глубоко под сердцем, игольчато кольнув холодком, заставляя быть осторожной. Или ей это только показалось? Живя в постоянном страхе, невольно видишь опасность всюду. «Трусиха я, трусиха, – мельком подумала Марина, успокаивая себя. – Всего боюсь. Скоро от собственной тени стану шарахаться». Во дворе было так хорошо, так приятно свежо. Хотелось еще немного побыть на воздухе. Но Ивонна уже открыла перед гостьей парадную дверь.