Время зверинца
Шрифт:
Прозвучало с вызовом, даже оскорбительно. Но это была бравада утопающего, который знает, что его ждет наказание. А то и напрашивается на наказание, ибо всякий принципиальный человек в глубине души мазохист.
— Можешь считать и так.
Меня встревожило то, что она в ответ не назвала меня «высокомерным говнюком». Ее терпеливость и благодушие были для меня плохим знаком.
— Ну так скажи мне, как писатель писателю, что ты сейчас пишешь?
Она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде я увидел дикий блеск звезд, падавших с неба над
— Как насчет клина клином, Гвидо?
В нашем доме эта фраза могла означать только одно.
— Роман? Ты пишешь непристойный роман о моей семье?
— Ну почему обязательно непристойный?
— Просто у меня такое предчувствие.
— Хотя почему бы ему и не быть непристойным? Ты же все время пишешь непристойности о моей семье.
— Это неправда. Я никогда ничего не писал о твоей семье, пристойно или нет. Да у тебя и семьи-то нет, за исключением Поппи.
— Нет, это правда, если читать твои романы между строк, а я их читаю именно так.
Я не поддался на провокацию. Если она хочет видеть меня насквозь, ей придется залезть ко мне в голову. Или Ви уже считала себя сидящей в моей голове? Все могло быть и проще: она тайком залезла в мой компьютер. Но в таком случае она сейчас вряд ли вела бы со мной эту игру.
— Не беспокойся о моей писанине, — сказал я быстро. — Лучше поговорим о твоей. Как она продвигается? Помню, в последний раз мы обсуждали начальную фразу: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Я тогда предложил тебе начать книгу как-нибудь иначе.
Я не преувеличивал. «Ванесса» — так в первой редакции назывался ее роман. «Ванесса», написанная Ванессой. И именно так роман начинался: «Милейший читатель, чтоб тебя разъебло!» Если таковым было начало книги, ничего удивительного, что у нее имелись проблемы с ее завершением.
— Не так, — сказала она. — Фраза была: «Милейший читатель, шел бы ты в жопу!» Есть некоторая разница, я полагаю.
Это ты из года в год ебешь мозги читателям.
— Никаких читателей не существует, Ви!
— Это потому, что ты их всех уже заебал.
— Какова же твоя начальная фраза теперь?
— А! — молвила она, поджимая губы (примерно так среагировала бы храмовая проститутка на просьбу прокомментировать прейскурант ее услуг). — Узнаешь в свое время.
Она хотела меня напугать, и это ей удалось.
— Как далеко ты продвинулась?
Нет ответа. Лишь все та же загадочная улыбка священной шлюхи.
— Показывала текст хоть кому-нибудь?
Опять нет ответа. «Не тебе и не подобным тебе бумагомарателям судить о моем творчестве», — означал ее вид.
В свою очередь я отрицающе взмахнул рукой:
— Я поверю в это, только когда увижу своими глазами, Ви.
Затем я вспомнил, что люблю ее, и поспешил добавить:
— И я очень хочу в это поверить.
Она продолжала смеяться. Они обе смеялись: Поппи — над шутками Фрэнсиса, Ви — надо мной.
— Тогда приготовься за меня порадоваться, — сказала она. — Я наконец определилась
Теперь был мой черед говорить: «А!» Я знал, каковы эти названия Ванессы.
— Постой, дай угадаю: «Почему мой муж Гай Эйблман — самовлюбленный мудозвон»?
Она встряхнула головой так, словно высвобождала змей, вплетенных в ее волосы.
— Ты, ты, ты… Поверь, Гвидо, на свете есть вещи поважнее и поинтереснее тебя.
Но я не поверил и этому.
34. ЖИЗНЬ — ЭТО ПЛЯЖ
Спустя неделю она попросила меня покинуть дом. Нет, не навсегда. И даже не на сутки. Просто не появляться там в дневные часы.
Через такое мы уже проходили.
— Я не слышу собственные мысли, когда ты молотишь по клавишам, — постоянно жаловалась она.
Обычно я вместо ответа поплотнее закрывал свою дверь и больше никак не реагировал на эти жалобы. Мы жили в трехэтажном особняке с мансардой и подвалом. При этом мой рабочий кабинет располагался в подвале. Но на сей раз она ворвалась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как когтистыми лапами. Я испугался не за себя, а за нее.
— Умоляю! — завопила она и сделала такое движение, будто собиралась упасть мне в ноги. — Могу я тоже хоть немного поработать над своей книгой?
Я вызвался обить кабинет звукоизолирующим материалом, забаррикадировать дверь матрасами, приглушить клавиатуру самыми мягкими прокладками, какие только сумею найти.
— Буду печатать через слой лебяжьего пуха, — пообещал я. Но всего этого ей было недостаточно.
— Я хочу, чтобы тебя не было дома с восьми утра до восьми вечера, — сказала она. — Дело не только в звуках твоего компьютера, оно еще и в твоем идиотском шевелении губами на кухне, в распространяемых тобой флюидах, в самом факте твоего присутствия где-то поблизости. Когда ты в стенах дома, я не могу работать. Ты завладеваешь всем творческим пространством без остатка, ты блокируешь магнитные поля, ты поглощаешь информационные волны.
На это у меня ответа не нашлось.
Если Ванессе было так остро необходимо мое отсутствие, я должен был ей уступить. Я был уверен, что надолго это не затянется, поскольку знал Ванессу. Как только она обретет желанную тишину, ей нестерпимо захочется написать: «Милейший читатель, чтоб ты обдристался!» или что-то еще в таком духе — и далее начнется самоистязание. По моим прикидкам, уже после двух абзацев она станет подумывать о том, как бы уведомить меня о возможности возвращения. Не сказать об этом прямо, разумеется, — Ванесса не из тех, кто идет на попятный. Но, к примеру, можно эсэмэской попросить меня вызвать для нее «скорую помощь» или напомнить о вечеринке, которую мы устраиваем на днях (я об этом ни сном ни духом), и о необходимости срочно встретиться для обсуждения меню. А ночью в постели она назовет писательство скучной и допотопной возней, непонятно почему доставляющей мне удовольствие, тогда как она подумывает переключиться на йогу или на танго.