Всадник с улицы Сент-Урбан
Шрифт:
…Так, что там нынче? Дэвид Фрост [66] закатывает очередной завтрак на тридцать персон в отеле «Коннот». Все, кто хоть что-нибудь значит, трепещут в нерешительности — что бы такое надеть в среду на бал-маскарад у леди Антонии Фрейзер [67] .
Сорокалетнего Берни Корнфельда, главу «Фонда заграничных инвестиций», обладателя личного состояния более чем в сто миллионов, во всех поездках сопровождают как минимум четыре девицы плейбойской неотразимости, одетые в мини.
66
Дэвид Парадайн Фрост (р. 1939) — британский журналист; в шестидесятые годы стал родоначальником политической сатиры на телевидении.
67
Антония
Гарри снимает трубку, набирает номер отеля «Савой».
— Пожалуйста, пригласите к телефону мисс Лоллобриджиду.
— Мисс Лоллобриджида никаких звонков не ожидает. Если хотите, могу оставить для нее сообщение.
— Детка, ты лучше не жужжи, а двигай попой, посмотрим, как она откажется поговорить с… Джоном Хьюстоном [68] .
— Хорошо, сэр. — Потом, после паузы: — В данный момент она подойти не может, мистер Хьюстон. Не могли бы вы перезвонить через десять минут?
68
Джон Хьюстон (1906–1997) — американский кинорежиссер, наиболее известный фильмами сороковых годов.
— А что, в сортирах у вас телефоны еще не установлены?
Заслужил смешок.
— Что ж, ладно, как же нам быть-то… Я выхожу уже! Пожалуйста, скажите мисс Лоллобриджиде, чтобы оставалась там, где она сейчас. Через десять минут подойду. С полотенцем и жокейским хлыстиком.
Рухнув на кровать и расстегнув ширинку, Гарри тянется за «Мэйфейром»: «брачные игрища между Сьюзен Страсберг и играющим ее мужа Массимо Джиротти». На фотографии голая девица с напряженно закинутой назад головой лежит на простынях, с ней волосатый итальяшка, прилепившийся ртом к ее соску. «Вверху справа: прозрачный пеньюар не справился с задачей должного возбуждения мужа. Внизу: результат — внезапное появление мужнина брата». Здесь она простерта на скамье, голая, если не считать высоких кожаных сапожек; голова мужнина брата заслоняет от зрителя ее шармуту. Которую тот, надо полагать, вылизывает.
Гарри переворачивает страницу. «Исследование: опрос одиноких лондонских девушек об их сексуальной жизни».
…Я сидела на полу, а он подошел и, целуя меня, стал валиться со мною вместе на пол. Задрал на мне платье выше головы, и я вдруг поняла, что краснею как сумасшедшая, но он был так нежен… Просунул руку мне под спину и, расстегнув лифчик, принялся целовать груди и катать между пальцами сосочки, чтобы они встали.
Мы глубоко-глубоко засовывали друг другу в рот языки, и я почувствовала, как он пальцами водит по мои трусам. А на мне были такие маленькие одноразовые трусики, и он в них спереди прорвал дыру. Теперь я чувствовала его руки прямо уже везде и дико завелась. Закинула ему ноги на плечи и стала водить лодыжками ему по ушам, а после этого мы занялись любовью — через дыру в трусах. Мы сделали это три раза.
Кончив, Гарри мокрыми от спермы пальцами вымазал на фотографии рот и груди Сьюзен Страсберг, после чего разодрал «Мэйфейр» в клочья, торопливо оделся и направился по Хаверсток-хилл в паб.
На углу переулка Инглиш-лейн подзадержался, отыскивая телефонную будку; блокнотик с невнесенными в общедоступную телефонную книгу номерами, как обычно, лежал в нагрудном кармане. Тут он заметил, что чуть дальше в переулке припаркован «роллс-ройс Серебряное Облако». Водителя нигде не видно. С небрежным видом приблизился, по пути раскрыл в кармане плаща перочинный ножик и прочертил им по всей боковине «роллс-ройса». Пройдя довольно далеко вперед, вернулся и продрал краску с другого бока машины, после чего вернулся на Хаверсток-хилл. Когда вышел из паба, пошел посмотреть на «роллс», но его уже не было.
Мистер Паунд в который раз пытался прищучить Джейка.
— Правильно ли я понимаю, что вы — вот лично вы — с ненавистью относитесь к немцам.
— Нет, ну как же… Моцарт был немцем, — осмелился возразить Джейк. — Бетховен… Да ведь и Карл М… то есть я хочу сказать, Кант был немцем!
— И тем не менее вы их ненавидите. Это верно?
— Ну зачем же так, сэр, — ответил на это Джейк, изобразив недоумение. — Для этого надо быть расистом!
Он там! — думал Джейк, вновь садясь на предназначенное ему место. Он там, он и сейчас там. Скачет. Всадник с улицы Сент-Урбан. Пусть без костюма для верховой езды от «Джошуа Монаган лимитед», что в Сент-Стивенз-Грин близ города Дублина. Но все равно несется, скачет громовым галопом. По оливковой зелени холмов Верхней Галилеи. Или, может быть, уже в Парагвае. Птицей вспархивает на холм из курящихся туманами заливных лугов в долине реки Параны, одной рукой без узды, простым нажатием на холку правит чудным плевенским скакуном, другой достает из сафьяновой седельной сумки бинокль и обозревает расстилающиеся вокруг пампасы — ищет малоприметный след, ведущий в джунгли где-нибудь между Пуэрто-сан-Винсенте и пограничным фортом «Карлос Антонио Лопес», где затаился ничего не подозревающий Хер Доктор.
Бойся, Менгеле, бойся, потому что этот Всадник, когда-то бегавший задрав штаны, по монреальской улице Сент-Урбан, стал бронзовым как морской спасатель, и штаны у него теперь туго стянуты на плоском, твердом, как железо, животе. Он будит людей, высмеивает бездействие, взывает к отмщению.
— Как, — спрашивают Джейка вновь и вновь, словно с его стороны это какое-то извращение, — как может он до сих пор ненавидеть немцев?
— Да легко.
— Но послушай, — ласково увещевает его Нэнси, — как можно ненавидеть Гюнтера Грасса?
— Да как два пальца об асфальт.
— И Брехта?
— Вплоть до десятого колена!
Этого Нэнси, которой в День Победы в Европе было неполных семь лет, уяснить неспособна.
Ну как ей объяснишь, не выставив себя психом, как расскажешь об этом еврейском кошмаре, этом ужасе, который внезапно накатывает в его же собственной гостиной, разит как раз тогда, когда вокруг все только что было исполнено благополучия, когда вроде бы наконец все как-то устаканилось, улеглось, сплелось воедино — дом, жена, их общие дети, — так что всякие неприятности, ошибки и неудачи поддаются спокойному осмыслению, и даже такие вещи, как старение и смерть, только что казались вполне переносимыми.
Если бы он и попытался как-то что-то объяснить, то начинать пришлось бы с этой гостиной, с вещей банальных и бытовых. С буржуазного быта, который, надо признать, пятнадцать лет назад ему тогдашнему был совершенно чужд.
Вот вечер пятницы: хотя они не зажигают свечи и не исполняют других подобных ритуалов, которые позволяли бы встречать шабат как невесту, кое-что в нем все же остается, и при случае он это ощущает. Чаще всего после хорошего обеда. Из поджаренных ребрышек с печеной картошкой, салата, сыра и вина. Джейк откидывается на софе, перед ним чашка кофе из свежемолотых зерен, коньяк в сферическом коньячном бокале; истомленный и расслабленный, он тем не менее пытается что-то там разбирать в очередном предложенном его вниманию сценарии. Нэнси, уютно подобрав под себя ноги, устроилась в кресле, слушает концерт Моцарта в исполнении Давида Ойстраха. А может быть, наконец добравшись до воскресных газет, вырезает рецепт или статью о том, как элегантнее оформить травяной бордюр. Или размышляет над последней программой «Национального фильмотеатра», заранее в точности зная, что захочется посмотреть ему. Курчавенький Сэмми, плюхнувшись животом на пол, лежит, подставив кулачок под подбородок, с задумчивым видом составляет из затейливых деталек головоломку. Молли что-то рисует, нахмурилась. Нет только Бена. Ловит кайф в колыбельке под должной дозой материнского молока. А когда дети разложены по кроваткам, если к тому времени его летаргия проходит, он поднимает Нэнси, принимается ласкать ее, и заниматься любовью они удаляются в спальню на второй этаж, по дороге приостановившись у двери горничной, которой надо пожелать доброй ночи. В постели она под него всячески подстраивается, и он не чувствует себя ни уцененным, ни на безрыбье навязанным. Кончают вместе. Потом строят планы на отпуск. Что у нас там на очереди — Коста-Брава или долина Луары? Даже и менее счастливый брак, и то давал бы хороший повод к самодовольству. И великодушию к друзьям: все мы люди, у всех есть маленькие недостатки.
Бывает, Джейк не сдюжит, так и задрыхнет на софе. Мужиковато, конечно, зато ну очень по-домашнему! А перед тем, понадобится ли персик или пепельница, или, быть может, тарелочка вишен, это ему подаст Сэмми. А захочется выкурить сигару — ее принесет Молли.
Где-то далеко идут войны, происходят насилия. Люди голодают. Пальчики черных младенцев обгрызают крысы. Кругом зверство. Поджигатели. Враги. А у них убежище, которое он выстроил для своей семьи. Они пользуются им правильно и живут себе припеваючи. Разбитое стекло парника — работа Сэмми: не в те ворота гол засандалил. Нэнси ухаживает за своими розами и кустами томатов. Джейк помогает с прополкой. Доносящееся с кухни нескончаемое жужжанье — это бессонный мистер Шапиро, хомячок Молли, мчится, бежит в никуда, вращая свое колесо. Пятна на обоях в гостиной — Джейк виноват: произошел выброс шампанского из неловко откупоренной бутылки. Буфет — причуда Нэнси. Ее первая покупка на аукционе. В кладовке запас еды, в буфете — вина, в банке — денег. Хата богата, супруга упруга. Да и дети прелесть.