Все имена птиц. Хроники неизвестных времен
Шрифт:
На бульваре лежали солнечные пятна, но свет был холодный, жесткий. Она плюхнулась на скамейку. Достала пудреницу – под глазами красные пятна, тушь растеклась – и попробовала привести себя в порядок, но уронила пуховку на грязный асфальт.
На скамейке напротив старуха сыпала пшено голубям.
– Вы забыли пальто, – сказал Романюк, усаживаясь рядом с ней.
– Идите к черту. – Она всхлипнула и вытерла нос рукой.
– Эти ваши… жируют на несчастных, ото. Их подножный корм это. Вендиго – не исключение. Нельзя быть несчастной.
– Вы еще скажите эту мерзкую присказку, «хочешь быть счастливым,
– Ну не так же все плохо, Елена Сергеевна.
– Меня теперь снимут, – всхлипнула она. – Мы не овладели ситуацией. А как ею овладеешь? Мне что, еще трупы нужны? Никто не может с ним справиться, никто… Лещинский мне не простит. Никто мне не простит.
– Ну, успокойтесь, – сказал Романюк.
Его сухая рука крепко сжала ее пальцы, и она вдруг сквозь заливающие глаза слезы, сквозь преломляющую линзу их увидела, что бульвар размывается и исчезает, солнечный свет стал белее, ярче, и она стоит на песчаном берегу, и время не кончается, и каждую песчинку видно очень отчетливо, словно все – и ракушки пустые, и пучки водорослей – преисполнены своего, отдельного и тайного значения. Солнце было сухое и горячее, и песок был сухой и горячий, и она сидела в этом песке, присыпавшем ее колени, и рядом с ней воздвигся огромный песчаный замок из мокрого песка. Песок застыл красивыми натеками, какие бывают на готических соборах, а чуть подальше, чтобы не заляпаться мокрым песком, на огромном расстеленном мохнатом полотенце красивая и молодая мама, с яркими губами, яркими ногтями на пальцах рук и ног… И мамин голос: до чего ж она, бедняжка, похожа на тетю Любу, ей в жизни будет особенно рассчитывать не на что, и голос отца: ну что ты, ласточка, перестань, она же тебя слышит! И вдруг она понимает – это они говорят о ней, о маленькой Леночке, которая сидит сейчас с лопаткой и ведерком и сосредоточенно выдавливает из кулачка мокрый песок, чтобы замок получился красивый. И ее охватывают тоска и страх, потому что она видит, как появляются в песке, в воздухе, висящем перед ней, черные расползающиеся дыры, пляж и песчаный замок падают в них, как в воронку, и исчезают, и розовый рот Катюши все открывается, открывается…
Она выдернула руку.
Вокруг был холодный и ясный солнечный день, солнце просвечивало сквозь желтоватую листву и преломлялось у нее на ресницах в крохотные радуги.
– Не знаю, что вы сделали, – сказала она, – но это подло.
– Я не виноват, что вы все время ждете удара, – сказал Романюк печально. – Поймите же, этим он и питается, вашим страхом, давними обидами. Все вы кормите огромное количество паразитов… чем больше горя, тем они сильнее…
– Легко сказать, – сказала она сердито и вытерла глаза.
Старуха на скамейке напротив перестала кормить голубей и смотрела на них с любопытством, и голуби в поисках пшена взлетали ей на руки, топтались на коленях…
– Вы вот из-за дочи своей тревожитесь, – сказал Романюк, – а вы оставьте ее в покое, она сама разберется. Взрослая уже.
– Она только с виду взрослая. – Петрищенко порывисто вздохнула.
– Это она с вами маленькая. А без вас взрослая. Что вы цепляетесь за эту работу, Елена Сергеевна?
– А что мне еще делать? – спросила она горько. Ей наконец удалось найти в сумочке носовой платок, и сейчас она складывала его пополам, еще раз пополам…
– Хотите уехать? – неожиданно спросил Романюк.
– Эмигрировать, что ли? У меня допуск, кто меня выпустит?
– Почему – эмигрировать? Хотите уехать со мной?
Она посмотрела на него недоверчиво, но он был совершенно серьезен. Одна дужка его круглых очков была перемотана черной ниткой.
Она хотела сказать «нет», но неожиданно ответила:
– Не знаю.
Вдалеке, между морем и небом, в бледной полоске сизого, похожего на дым, тумана покачивался корабль, пришедший из той страны, где она никогда не сможет побывать.
– А работа? – спросила она тупо.
– Вы же врач, везде нужны врачи, будете принимать в поликлинике.
– В глубинке, – сказала она тихо.
– Вот и хорошо, что глубинка. Там спокойно. Там знаете какой мед? Молоко какое? Все настоящее, без обмана. Зимы настоящие, снежные зимы, не то что здесь. Снег розовый на закате. Розовый и синий.
– А мама?
– Ну и маму возьмем. В палисадник ее выносить будем, летом… на веранду.
– Роман Михайлович, вы что, делаете мне предложение?
– А и делаю, – сказал мальфар сердито.
Петрищенко задумалась.
– Честно? – спросила она.
– Честно.
– Это первое предложение в моей жизни. Ну, такого рода.
Она помолчала.
У колонн горсовета шумно фотографировалась свадьба. Невеста в пышном белом платье, и где они берут такие? Жених серьезный, прыщавый, в черном костюме.
Когда-то она мечтала о таком платье. О такой свадьбе. Чтобы шумные друзья вокруг, и шампанское, и радостный, напряженный жених.
– А вы разве не женаты?
– Я вдовец, – сухо сказал Романюк.
– А… разве вам можно?
– Это монахам нельзя.
– Все это как-то… очень неожиданно, – сказала она виновато.
Боже, что за банальщину я несу.
– Как-то не вовремя. Я подумаю.
– Лучше не думайте. Лучше делайте. Что вас тут ждет, Елена Сергеевна? Немилость начальства? Телевизор? «Семнадцать мгновений весны»? Нравится «Семнадцать мгновений весны»?
– Идиотский фильм, – сказала она неожиданно для себя.
– А по-моему, как раз, ото, неплохой. И новый этот, «Место встречи», тоже неплохой. Не в этом же дело, Лена Сергеевна. Просто это для женщины, ото, дурацкое занятие, телевизор одной смотреть.
Свадьба переместилась от горсовета к памятнику Пушкину, невеста поставила ножку на ступеньку цоколя, чтобы были видны свадебные туфельки. Красивые кремовые лодочки на очень высоком каблуке. Дорогие, наверное.
Никогда у меня не будет таких туфелек, подумала она печально. И такого платья. Даже если… Хотя, собственно, что – если?
– А с этим что будет? – спросила она шепотом. – Ну, с этим.
– Вы ж сами сказали. Приедут специалисты.
– Думаете, получится у них?
– Не знаю я. – Романюк пожал плечами.
– Вы на самом деле нас не любите, Роман Михайлович, правда? Городских, чужих… вообще людей не любите?
– Если вам кто-то скажет, что он людей любит, он, ото, дурак. Или врет. Человека можно любить, это да.
– Мне, честно, надо подумать, – сказала она. – Ну и вам тоже. Проверить свои чувства. Вот все кончится, тогда посмотрим, ладно? Должно же оно как-то кончиться.