Все люди - враги
Шрифт:
За всю свою жизнь Тони не помнил случая, чтобы родители когда-нибудь раздраженно повысили голос или обменялись резкими словами. Если они и ссорились, он никогда об этом не знал. Только гораздо позднее Тони догадался, сколько разочарования и неудовлетворенности скрывалось под насмешливой иронией отца и мягкой томностью матери. В детстве же их жизнь производила на него впечатление безмятежной ясности и счастья, и он считал, что так это всегда и бывает. Для него на всю жизнь осталось непонятным, как создается такая семейная обстановка, когда жизнь проходит в беспрерывных ссорах, как будто даже доставляющих удовольствие. Анни разрушила его детское представление о вечности своей болтовней о смерти и ужасах ада. Она также разрушила его слепую веру в то, что все будет вечно длиться так, как оно есть,
Правда, Тони приучили относиться бережливо к своим карманным деньгам, но это делалось лишь в воспитательных целях.
В доме не преклонялись перед деньгами, не оказывали особого внимания богачам, даже скорей чувствовалось пренебрежение ко всякой показной роскоши.
Отсутствовал также и чрезмерный культ спорта, превращающий многие места Англии в какую-то Валгаллу [Валгалла (Вальхалла) - в скандинавской мифологии дворец Одина, куда после смерти попадают воины, павшие в битве.] варваров. Генри Кларендон не любил охоту и превратил свою усадьбу в заповедник, где птиц и зверей, хотя и убивали, но с сожалением и только в силу необходимости, в интересах науки. Здесь не поощрялось убийство ради забавы, ради пустого удовольствия. Тони получил в подарок сначала пони, потом верховую лошадь и научился ездить верхом. Он без всякого принуждения много гулял, бегал. Когда он както случайно в школьном крикетном матче взял пятьдесят очков, отец дал ему полсоверена, но с такой иронической улыбкой, что Тони понял, что хвастаться тут особенно нечем.
Что касается так называемого "полового вопроса", то это было преподано ему путем аналогий в ботанике. К счастью для Тони, он был совершенно неспособен установить какую-либо связь между своим собственным телом и функциями пестика и тычинки. Это сохранило его врожденные чувства неиспорченными.
Жизнь его была ненастоящей, потому что не допускала мысли о грубой действительности и зле. Он наивно предполагал, хотя для этого не было никаких оснований, что это беззлобное мировоззрение разделяется всеми, за исключением разве очень немногих ничтожных и бесполезных людей, главным образом из преступной среды. Никто никогда не говорил Тони, что в Англии существует множество районов, где дети никогда не видели, как растут цветы, где солнце скрыто вечным дымом, где дождь черен от копоти и жизнь похожа на какой-то организованный ад. Никто не рассказывал ему о страшной борьбе за власть, о бесплодных политических раздорах, о подлой алчности империи. Никто не рассказывал ему о миллионах женщин, которые беременели нехотя, рожали в страхе, а потом годами выбивались из сил, чтобы прокормить нежеланных, но теперь уже своих ненаглядных малюток, и все это лишь потому, что стоящие у власти святоши, фанатики и глупцы лишали их права свободно распоряжаться собственным телом. А если иной раз кому-нибудь и случалось коснуться вскользь этих или других зол, о них говорили как о чем-то давно минувшем, или как о едва заслуживающих внимания досадных мелочах, которые будут вот-вот ликвидированы "Наукой" (что бы под этим ни подразумевалось) или искупятся несколькими целительными глотками из источника загробного блаженства. И все же эта жизнь не была ни пошлой, ни вульгарной. Даже в самые критические минуты своей жизни Тони признавал, что родители своим влиянием, как намеренным, так и бессознательным, стремились сделать из него человека, способного считаться с другими не меньше, чем с самим собой, а не прилично одетого мужлана.
V
– Папа, - воскликнул Тони, врываясь к отцу в лабораторию, - ты не находишь, что Суинберн [Суинберн Алджернон Чарлз (1837 - 1909) английский
– Ну, изумителен - это, пожалуй, немного сильно. Суинберн был в большой моде, когда я был мальчишкой, но мне кажется, что он слишком многословен и эмоции его искусственны - слишком литературны.
– Но, папа, послушай вот это!
И Тони продекламировал с почти благоговейным волнением:
Когда зиму гонят весенние псы,
Мать времен приносит, ликуя,
В многошумный и ветреный мир суеты
Шелест листьев и рябь дождевую,
И сверкающий серый влюблен соловей,
Он утешен, чуть помнит Итила,
Лица и паруса из Фракийской земли,
Мрак ночей и тоску немую.
[Пер. С. Боброва]
– Но, папа, ты же видишь, что он понимал...
– Тони в своем возбуждении чуть не открыл свои собственные переживания, но вовремя удержался.
– Это из Аталанты, - спокойно сказал Генри Кларендон, продолжая работать изящными тонкими пальцами, которые всегда приводили Тони в восхищение и заставляли его стыдиться своих собственных нескладных рук. Но почему он говорит "сверкающий соловей"? У соловья очень скромное оперение.
– Он имеет в виду голос.
– Вот как? А разве голос может быть сверкающим, ты видел когда-нибудь сверкающий голос?
– Он хочет сказать - ясный, сильный, пронизывающий, как сверкающий свет, - настаивал Тони.
– Гм!
– отец задумался.
– Может быть, ты и прав, но это отнюдь не прямой способ выражаться.
А потом поэма о весне, а он рассказывает, как опадает колючая кожура каштанов, а это бывает осенью.
На это Тони не нашел что ответить, - он был пленен мелодичным звучанием стиха и не заметил, что поэма охватывает все четыре времени года.
– А кроме того, - продолжал отец, - я вспоминаю, начало одной из этих строф, где он говорит, что все происходящее относится к началу нашей эры, а через несколько строк забывает об этом, и у него уже ведется счет временам, которые подобно песку ускользают из-под ног тысячелетий. Это уж никуда не годится.
– Не думаю, - начал Тони медленно, - мне кажется, что это не меняет... не меняет...
Он подыскивал слово, стараясь выразить какое-то свое ощущение, но не находил его. Генри Кларендон не пришел к нему на помощь и терпеливо продолжал работать. Тони повернулся, чтобы уйти, но остановился у двери.
– Папа, а Суинберн умер?
– Нет, - довольно сухо ответил Генри Кларендон, - я не слыхал, чтобы он умер. По-моему, он лечится от запоя в Путней, под наблюдением некоего адвоката Уотса, именующего себя Дантоном.
Это был удар, но Тони выдержал его.
– Мне все равно. Я думаю, что он все понимал и чувствовал... Я... я знаю, что он бессмертен!
Но, закрывая за собой дверь, он услышал, как отец засмеялся ему вслед, и почувствовал себя дураком.
На дворе солнечный свет струился ярко, сильно.
"Вот так же звучит пенье соловья", - подумал Тони.
Мать беседовала с какими-то гостями, сидевшими и соломенных креслах в тенистой части лужайки. Обычно Тони любил, когда приходили гости, он садился и молча слушал их разговоры, но сейчас мальчик проскользнул между рододендронами на любимую тропинку, которая вела к высоким лавандовым кустам.
Они были в полном цвету, источали благоухание и, казалось, радостно отдавались легкому прикосновению, бабочек и более настойчивой и цепкой хватке пчел. Воздух был полон тихим жужжанием, нежным и чувственным.
Тони уселся на свой складной стул в тени высокого куста сирени, белые цветы которой уже начали увядать, и стал наблюдать за стремительным полетом и быстрым трепетаньем крылышек бабочки-сфинкса. Он видел, как ее хоботок вытягивался и впивался в крошечный цветок лаванды, словно окутанный какой-то дымкой от ее трепещущих крылышек, но вдруг она тревожно срывалась и улетала, точно этот цветок не удовлетворял ее и она надеялась, что другой будет лучше.
Прожорливая маленькая голубая бабочка поступала как раз наоборот: она прилипала к одному цветку и медленно, с упоением опьянялась его соком. Можно жить тем или другим из этих двух способов, думал Тони, но в конце концов, наверно, придешь к заключению, что не ты прав, а тот, кто выбрал другой путь.