Все мои женщины. Пробуждение
Шрифт:
Его личный врач Лоренцо при этом жил в первом и единственном браке со своей школьной любовью. Как потомок эмигрантов, которые в начале шестидесятых годов приехали в Германию из консервативнейшей в этом смысле, ультракатолической Сицилии, он воспринимал супружество как нечто сакраментальное, вечное, освященное и неразрывное. Заканчивающееся, может быть, со смертью. Это, однако, совершенно не мешало ему регулярно вырываться из «тесной клетки моногамии», как он это патетично называл. Он утверждал, что это оказывает очень полезное влияние на его сексуальную жизнь, а вследствие этого и на его общее самочувствие. Заявлял, что выигрывает от этого не только он, но и его близкие, включая жену (sic!). Он часто это повторял, причем не только после нескольких порций спиртного. И подтверждал свою очень удобно сконструированную теорию даже… эволюцией. По его теории у моногамных видов секс случается редко. Это объясняется с точки зрения эволюции очевидными и естественными причинами: зачем тратить ценную энергию на секс, если можно сделать ЭТО раз в два
Здесь Лоренцо развеивал перед Ним мифы, которыми в последнее время активно пичкают доверчивых людей обманщики-медиа. «Образ сексуальности, – говорил он, – созданный медиа, радикально отличается от того, что на самом деле происходит в спальнях. Если читать газеты и смотреть телевизор, то может создаться впечатление, что все вокруг только и делают, что занимаются любовью, как Бонобо, без перерыва, разве что для того, чтобы сменить партнера. А правда ведь выглядит совсем иначе». И Лоренцо приводил данные статистических исследований из его любимой книжки [13] , авторами которой были некая симпатичная женщина и два лобастых американских социолога с диссертациями, которые опрашивали на тему секса людей по всему миру. Они разумно исключили из своей статистики тех, кто находился в самом начале отношений и, следовательно, своим почти наркотическим опьянением и влюбленностью всю общую картину нарушал. И после их исключения оказалось, что почти восемьдесят процентов опрошенных признались, что занимаются любовью едва ли несколько раз в месяц!
13
«The Normal Bar». Chrisanna Northrup, Pepper Schwartz, James Witte; Harmony Books, 2013, New York, USA.
Для Лоренцо одной из главных причин этой «печальной статистики» является то, что он поэтично называл «невыносимыми тяготами целибата одного тела». И потом констатировал, что этот «нездоровый» груз моногамии не под силу ни человеку, ни тем более более мудрым в этом смысле животным, которые «по врачам не ходят». «Моногамии не существует, – утверждал он. – И все эти волшебно-прекрасные, но лживые байки о несказанно верных журавлях или лебедях можно выкинуть на помойку. Существует только одно создание на земле, которое – и не по своей вине, – добавлял он, – абсолютно моногамно. Это определенный паразит пресноводных рыб, главным образом карпа. У него трудно выговариваемое латинское название Diplozoon paradoxum. Самец этого паразита, чтобы оплодотворить самку, должен с ней срастись. И он с ней срастается. На всю жизнь. И это действительно парадокс».
И поэтому в его клинике, совсем не парадоксальным образом, всегда работала какая-нибудь женщина – администратор или медсестра, обычно итальянка, обычно лет на двадцать младше его и никогда не старше сорока. Это был секрет Полишинеля, горячая тема сплетен для других, менее привлекательных администраторш или медсестер, что отношения Лоренцо с этими женщинами не ограничиваются чисто профессиональными интересами. Что интересно, Джованна, жена Лоренцо, известная и высоко ценимая в Берлине дантистка, делала вид, что ничего не знает. Лоренцо поэтому никогда не имел никаких причин для мести…
Он слушал эти достаточно причудливые выводы с интересом, как и все, что говорил Лоренцо, но не мог припомнить, чтобы чувствовал желание мстить Патриции или какой-нибудь другой женщине, когда бывал в постели с Миленой, Дарьей или Юстиной. Он точно тогда испытывал что-то другое…
Он не поехал следующей весной в Познань. Попросил дружественного декана, чтобы Его лекции по «важным рабочим обстоятельствам в Берлине» были перенесены на осенний семестр. Он знал, что осенью в Познани Дарьи быть уже не должно: она закончила учебу в июне. Он просто вычеркнул ее из своей жизни. Написал однажды ей лаконичный имейл о «серьезных проблемах в Берлине» и о том, что весну перенесли на осень. Официальное, холодное письмо с конкретным враньем. Она испуганно расспрашивала о Его здоровье, только между прочим упоминая о своей тоске по Нему. Уверяла, что ждет Его. Еще несколько месяцев писала о своем упорном ожидании. Каждый день. А потом в какой-то момент – Он упорно молчал в ответ – перестала писать. И когда через несколько месяцев Он отправил ей поздравление с днем рождения, о котором напомнил Ему календарь Гугла, скорее из вежливости, чем по доброй воле, письмо вернулось непрочитанным с сухой пометкой о несуществующем адресе.
Да! Он вычеркнул – как какой-нибудь декан студентку – Дарью из своей жизни. Так же, как несколько лет спустя Юстину и бог в чем виноватую Доминику, которая постепенно начинала Его любить. Как последний трусливый сукин сын, прячущийся в крысиной норе…
Из задумчивости Его вывел шум в коридоре. Он быстро вытер слезы одеялом.
– Почему ты меня бросила вот так? – спросил Он тихо, когда Лоренция села на стул рядом с Его постелью и громко вздохнула.
– Полонез, ну что ты такое говоришь? Я вон капельницы тебе принесла, сразу две. Чуть-чуть поболтала с Джоаной. Она сегодня придет к тебе. Ты с ней в языке польском поупражняешься. Она мне сказала, что купит для тебя польские газеты. Женщины вообще долго разговаривают, а с Джоаной приходится разговаривать еще больше, потому что она в этом очень нуждается. Что ты такое говоришь, Полонез? Старая Лоренция никогда никого не бросает! Ты что-то закручинился, да? А это очень нехорошо, ты же радоваться должен. Потому что утро вон какое хорошее! А ты утра-то давно не видал.
Она встала со стула, поменяла мешок с капельницей и, убедившись, что лекарство потекло в Его вены, села рядом с Его постелью и начала массировать Его левую ладонь, приговаривая:
– Вот я тебя сейчас покормлю, Полонез. Потому что сейчас время завтрака. Пока что этой дрянью из мешка, но это уж недолго – скоро Лоренция приготовит такое caldo di pesce [14] , что твой желудок будет благодарен до конца жизни, сразу и на ноги встанешь, и сил наберешься. Я своих детей моим caldo от всех болезней вылечивала. И внучку тоже. Хотя здесь, в этой Голландии, она болеет по-другому, не так, как в нашем Кабо-Верде. Вирусы тут другие, потому что солнца мало и все спешат вечно. А у нас солнце и ноу стресс. Когда люди уж очень торопятся за богатством – им вирусы горло, легкие и кишечник поражают. Но чаще всего – мозги и сердце.
14
Рыбный суп, национальное блюдо в Кабо-Верде. Готовится из рыбы, картофеля, маниоки и плантанов. Часто добавляют также помидоры и паприку.
Он услышал первые отзвуки утренней суеты, долетающие из коридора. Постепенно начинался больничный день. Лоренция массировала Его ладонь и говорила:
– Джоана сказала, что мне короткие волосы очень идут. Потому что я ведь, как себе и Сесилии обещала, соседку с ножницами позвала. Она удивилась, что прямо так рано утром, но я уж ее уговорила, объяснила, что это в честь твоего пробуждения, тогда она только закричала от радости и начала стричь. Она же тоже с Верде, силу и важность обетов понимает.
– А ты как думаешь, Полонез? Идет мне? Может, даже красиво? – спросила она кокетливо и встала в ногах Его постели, чтобы Он мог ее рассмотреть из-под повязки на глазах.
Он смотрел на нее – и не мог увидеть разницы. Он просто не помнил, какие у нее были волосы несколько часов назад. Ничего не помнил, кроме того, что они были черные, с седыми прядками на висках. В какой-то момент в памяти у Него всплыли слова Патриции: «Даже если бы я стояла перед тобой совершенно лысая – ты бы этого не заметил!»
– Очень идет. И молодит… – соврал Он, с силой закусывая губу.
– Вот и Джоана так теперь хочет сделать. Чтобы измениться. Женщинам же надо меняться. Иначе они будут как старая мебель в еще более старой комнате. Как у тебя бывала та Дарья, эта молодая твоя ученица, вот у нее такие длинные, красивые, золотистые волосы. Совсем другие, чем на старых фотографиях, которые она мне показывала. На тех, где она с тобой. Я ее спросила, можно ли ее сфотографировать, чтобы тебе показать, если вдруг проснешься, так она на следующий день пришла прямо от парикмахера. С падающими на плечи косами, заплетенными по три. Такими, какие ты любил ей расплетать и потом целовать ее волосы. Так она мне рассказывала. Очень она изменилась. И в последний день что-то долго тебе рассказывала. Иногда улыбалась, иногда плакала, а иногда поправляла тебе подушку и дотрагивалась пальцами до твоих губ. И рисовала какие-то странные иероглифы на бумаге, а потом рвала листок на кусочки, выкидывала в мусорник и шла на улицу покурить. Она была грустнее грусти самых грустных песен фаду [15] , какие старая Лоренция в жизни слышала.
15
Фаду (по-португальски слово означает «судьба», «фатум») – музыкальный жанр, созданный в XIX веке в бедных кварталах Лиссабона, в особенности – Алфаме и Мурарии. Фаду – это меланхоличная песня, исполняемая одним вокалистом с сопровождением одной или двух гитар. Фаду иногда называют португальским блюзом.